– То-то и оно, что Кутузов. В фавориты метишь… – прыскал, не сдержавшись, одноглазый.

– Какие хавариты?.. – не понимая мудреное слово, переспрашивал Тереньтьев. Историю, видать, он только до «Прометея» доучил.

– Ну, были такие у императрицы Екатерины. Любимчики придворные. Фавориты назывались.

– Никуда я не мечу… – с досадой отвечал краснеющий Терентьев под еще более дружный взрыв хохота.

– Ага, не метишь, – подхватывал нить разговора Заруба. – У самого только и разговоров про Катьку. Какой у нее зад, какой у нее перед, как она с тем, как она с этим…

Понемногу, после того как получил письмо из дома, Заруба стал отходить. Оказалось, что с фронта его ждала молодая жена и ребенок – сынишка пяти лет.

– То-то и оно, что Заруба верно говорит. И с Левкиным вон сдружился на закадычном уровне, – продолжал Иваныч, утерев слезы смеха с целого глаза. – Видать, Тереха тактику изучает. Досконально, до винтика… Чтобы, так сказать, штурмом взять неприступную цитадель.

Тут пошли по палате пересуды и мнения. Каждый городил свой огород.

– Это Катька-то неприступная? Да она перед каждым вторым ножищи свои раздвигает…

– Э, не скажи, – со знанием дела смаковали из другого ряда коек. – Раздвигает, да – перед кем захочет. Попробуй, сунься к ней своим манером…

– А ты, видно, пробовал? И что, несолоно хлебавши?.. Среди каждых первых оказался?

– Великое открытие. Знамо дело: пока сучка не всхочет, кобель не вскочит…

– Так что верно Тереха действует. Тут не в лоб и на рожон, а тактически треба… Вот как Терентьев, подкопы вести…

– Да не веду я никакие подкопы…

– Нет, оно, конечно, дело хорошее. Тут, в санитарной команде, и сытнее, и бережливее для шкуры-то, чем в окопе. Только ты, Поликарп, покумекай с подкопами-то. Опасно. Крепость-то о-го-го какая крупная. Призавалит ишшо. Как тебя Лемешев лечить тогда будет? Может, оно лучше лесенку взять или веревку какую. Сподручнее с росточком-то твоим Катькины телеса штурмовать.

– На себя посмотри! – заводился Тереха. – Тебе именно что – лестницу с веревкой… Да только для иных целей, где еще мыло требуется. Потому как бабы в твою сторону и смотреть боятся.

– А че им на меня смотреть?.. Они ко мне не на смотрины приходят. А вот тыльную сторону с превеликой охотой мне в пользование предоставляют. Доверяют, знаешь ли…

– Смотри, какой мастер. Только видали мы таких мастеров, особливо касаемо того, чтобы с Дуней Кулаковой романы крутить…

– Ну ладно, раздухарились!.. – осаживал спорщиков Кержаков. – Сейчас Лерочка придет, а вы тут разговоры свои непотребные травите… Шли бы лучше во двор. Там, Тереха, тебе сподручнее живот свой разминать. Смотри, только не надорви швы от зубоскальства.

– Не боись за меня, товарищ Кутузов, – весело отвечал Терентьев и, придерживая ладонью раненое место, шаркающей, осторожной походкой отправлялся, как он говорил, дышать свежими новостями.

IX

Лера, действительно, приходила вовремя. Андрей уже заметил, что все ходячие больные из их палаты старались незаметно покинуть помещение, когда она подсаживалась на койку Аникина. Здесь все на виду, и чувств не спрячешь. Особое ее к нему отношение видели все. Да Лера и не скрывала своих симпатий.

Андрей даже стеснялся ее проявлений при товарищах. Он не мог толком объяснить причину ее расположенности. Только-только попала на фронт, ужас и кровь походного лазарета. Ясное дело, не до лирики, одна за другой – ампутации. Знай, тазы с отпиленными руками-ногами из палаточной операционной выноси.

Конечно, на нежную девичью душу подействует. А тут он как раз – недавно раненный, без сознания. С поля боя, как из печки. Наверное, так выпало, что он оказался первым героем, которого она принялась выхаживать. Не думала, видать, что герой этот штрафником окажется. Вот и прикипела душой.

С одной стороны, Андрей в крупный погон из штаба не верил. А с другой – сознательно пытался воспитать по отношению к Лере этакий солдатский цинизм. Из госпиталя, дай бог, скоро выпишут, и что тогда? Она тут со своим крупнопогонным хахалем останется, а он – с незаживающей душевной раной. Масла в огонь таких мыслей подливали и воспоминания об Акулине, о ее жарких ласках и горячем, распаренном теле. Тут и судить нечего, такая она – судьба женщины на войне. Но мысли мыслями, а как Андрей ни рядился в законченного циника, сердце его распоряжалось по-другому.

Это случилось в первый же день, когда ему разрешили вставать с койки. Он сам пришел на перевязку. В смотровой, в непривычной обстановке, где они оказались вдвоем – только он и Лера, – Андрей вдруг растерялся. Все его умничанья пошли прахом, и он словно онемел. И она молчала, похоже, что даже как-то сердито насупилась. От этого ее алые полные губы стали еще полнее. «Как две спелые вишни…» – почему-то подумал Андрей. Хотя вишен он сроду не видел. И все лицо ее, окантованное чистейшей белой косынкой, показалось ему таким прекрасным, что дух захватило.

– Вам больно? – с нескрываемой тревогой спросила Лера. Руки ее, как две голубки, ворковавшие у его плеча, замерли в испуге. Это она за него так испугалась!

– Нет… не больно… – каким-то не своим, сдавленным голосом вдруг произнес Андрей. – Рана-то моя оказалась пустяковой… А если б не вы, мне бы руку оттяпали. Там, в лазарете.

Лера молча вздохнула. Аникин по поводу пустяковости раны преувеличивал. Но действительно, кость и суставы оказались не задеты. Причиной воспаления раны была непролазная грязь под Перестряжем, занесенная в рану вместе с осколками. Теми самыми четырьмя кусочками железа, которые виртуозно извлек Лемешев из аникинского плеча.

– Лера… – произнес Андрей.

– Да?.. – откликнулась она как-то робко, насторожившись. Бинт замелькал вокруг плеча быстрее.

– Вы знаете, Лера… – Андрей откашлялся. – Мне кажется, мы знакомы целую вечность, а я так и не…

Она замерла. Он почувствовал, как она вся напряглась. Тишина набухала.

– А я так и не… видел ни разу ваши волосы… – с улыбкой произнес Андрей. – Даже не знаю, блондинка вы или брюнетка.

Концовка, видимо, была для нее сюрпризом, потому что Лера рассмеялась.

– Не то и не другое, – весело ответила она.

До чего же приятно она смеялась! В этот момент будто светилась вся. Действительно, солнышко. Поцелуй случился как-то вдруг, неожиданно. Она поначалу отпрянула, вмиг посерьезнев.

– Здесь нельзя снимать косынку. Не положено… – совершенно серьезным, строгим даже голосом произнесла она. Глаза ее, бархатно-серые, блестящие, вдруг спрятались за длинными ресницами. Потупившись, не глядя Андрею в лицо, она произнесла, очень тихо, но отчетливо:

– Вечером можно. Только вам – нельзя… ходить много…

– Можно… Доктор сказал, что мне надо много