лейтенанта Изворскую до любовной испарины, попадали в команду, получая возможность отодвинуть отправку на фронт на неопределенное время. На сколько? Этим вопросом ведала исключительно Изворская. Прежде всего передовая ждала неумелых в науке управления могучими Катькиными ляжками. Наоборот, выказавших в данном вопросе ретивость начхоз задерживала в санитарной команде, изредка давая им раздвинуть свои тяжелые колени. Что-то на манер мужского гарема. Самые же неутомимые попадали в разряд любимчиков лейтенантши-султанши. И наглели соответственно, по мере возрастания степени доступа к монаршему телу. Постоянно ошивались на кухне, жрали за троих, и не помышляя о фронте.
Вела себя Катька в госпитале полновластной хозяйкой, и даже подполковник Лемешев старался не конфликтовать с лейтенантом хозслужбы. Рассказывали, что в конюшне ее жеребцов значились важные чины из штаба корпуса. К тому же помимо амурных она лихо крутила и иные делишки, по-крупному распоряжаясь «налево» медикаментами и главной ценностью фронта – спиртом. Умела бабища крутить торсом, во все тяжкие пользуя народную мудрость: «Кому – война, а кому – мать родна».
VI
На эти и многие другие детали «прифронтовой» жизни Андрей старался не обращать внимания. Вообще, многое здесь, в ближнем тылу, резало ему глаза, казалось неправильным и несправедливым.
Ясно почувствовал Аникин, что за те почти полгода, что поварился на передовой, напрочь отвык он от мелкопакостной плесени, буйно цветущей на гражданке. На то она и линия фронта, что выпрямляла даже самые изломанные судьбы, выковывала стойкие характеры из самых распоследних слюнтяев, на всю оставшуюся жизнь прививала простые, но извечные понятия товарищества и справедливости. Немало таких примеров своими глазами повидал Андрей и в части, и в особенности в штрафной роте.
Как-то, размышляя после очередной, сделанной Лерой перевязки – самых счастливых минут в теперешней жизни Аникина, – он поймал себя на мысли, что ведь, действительно, за прошедшие почти полгода он окопы практически не покидал. Даже к так называемому прифронтовому, первому эшелону тыла не подбирался ближе харьковского лагеря НКВД. По военным меркам полгода на передовой – целая вечность, прорва времени. Достаточно, чтобы привыкнуть к простой окопной истине: говори то, что думаешь, а если сказал, сделай. И отвечать за содеянное по всей строгости военного времени. Несмотря на жесткое, порой жестокое обращение с нарушителями «особистов» и в пересыльных пунктах, и в лагере, «ежовые» порядки в штрафной роте, мало встречал Андрей тех, кто плакался на несправедливость. Война идет, вся страна не на жизнь, а на смерть борется с фашистской гадиной, так что не до личных соплей…
В штрафную роту порой гремели из боевых частей за мелкие провинности. Вызвался солдат в ближайшее село за жратвой для отделения или насчет сердечных дел сговорился, нарвался на «особистов», или патруль, или заградотряд и… все, пиши пропало, минимум на три месяца – в штрафники, искупать свой грех перед Родиной.
А здесь – целые толпы дармоедов, откровенно и нагло «косящих» от передовой, лихо примазавшихся к теплому месту с бронью и отсрочкой от фронта. И ведь даже не скрываются. Некоторые умники еще и награды нацепят, как значков «Ворошиловский стрелок» или «Член ОСОАВИАХИМа». И ходят, щеголяют, девкам хвосты накручивают.
VII
Такой же тихий дым коромыслом творился и при госпитале, в окружении лейтенантши Катьки. Начальник – человек новый, попробовал было с наскока решить проблему. Ликвидировать паразитирующий нарыв на теле лечебного учреждения. Однако его вызвали в штаб корпуса и недвусмысленно объяснили свободу маневра: мол, от сих до сих. Приказали лечить раненых и не создавать на свою голову лишние заботы.
Об этом в мельчайших подробностях Андрею поведал Тереха, он же Поликарп Терентьев, ефрейтор саперного батальона, знаток всех свежайших новостей и закулисных госпитальных интриг. На лечение он поступил с огнестрельным ранением живота. Как шутил сам Тереха, саперу словить пулю редко удается, чаще мина или снаряд ноги-руки поотрывает. А поскольку его случай – уникальный, им и занимается лично подполковник Лемешев.
– Вот как Аникин у нас – один из роты выжил. Так ему почет и уважение. И светила медицины над плечом его корпят, и самые красивые медсестры вокруг него кружатся… – звонил на всю палату Тереха. Он деликатно не упоминал, из какой роты прибыл Аникин. Но как выяснил Андрей, в палате о его штрафном прошлом все всё прекрасно знали. Армейский беспроводной телефон… Тереха признался, что водила госпитальный об этом растрезвонил. К удивлению Андрея, это нисколько не уронило его авторитет в глазах товарищей. Наоборот, то, что он попал в штрафную из строевой части, а не из зоны, и то, что своим ранением искупил грехи перед Родиной, негласно превращало его в героя палаты. Во многих наслушавшихся страстей и ужасов про штрафников пример Андрея вселял надежду. «Мало ли, куда нелегкая вывезет… – думали солдаты в своих затаенных думках. – На то она и война… Ведь не зря же стали говорить на фронте, переиначивая старую русскую мудрость: от пули и от штрафной – не зарекайся…»
VIII
Тереха нынче был в ударе. Доктор разрешил ему понемногу начать ходить, и перед Терентьевым открывались необозримые горизонты воплощения в реальность множества планов, продуманных и передуманных, как он сам выражался, «в нелегкую пору Прометея, к койке прикованного». Главным образом планы его распространялись на противоположный пол.
– Ух!.. – хорохорился он. – Держитесь, девки!.. Вы у меня искры высекать будете!..
Товарищи по палате шутили:
– Слышь, Прометей… И как это она – пуля – тебя, такого маленького, разглядела?
– Так она ж шальная была, – не отступал под натиском острот сапер. – А все шальные женского роду страсть как до меня охочи.
Росточка он, действительно, невысокого. Зато уж тараторка работала без сбоев.
– Тебе, Тереха, не в саперах, а в связи надо было служить. Все сплетни сами к тебе стекаются. И где ты их вынюхиваешь?
– То-то и оно, – с важным видом отшучивался Терентьев. – Главное – нюх! А это дело для сапера поважнее будет, чем для связиста…
– Да ладно «связисты», – подначивал Кержаков. В минуты веселья он был остер на язык. – Тереха у нас в Левитаны метит. В палате уже и репродуктор не нужен. Проси Терентьева, он тебе заместо радио все последние новости озвучит…
– А может, ты, Поликарп, еще выше метишь?
– Да куда уж выше-то, – по-актерски разводил руками Терентьев. – Левитан-то он вон где… Куда ни зайди, а он – на две головы выше…
Под дружный хохот всех, кто способен был в палате смеяться без последствий, он ткнул пальцем в черную тарелку радиорепродуктора, висевшую над дверным проемом входа в палату.
– Да ты от конкретики, смотрю, увиливаешь, – многозначительно замечал Кержаков.
– Никуда я не
