Я уже выбираю, что взять из сладкого, как вдруг к столу подходит Сэм Дэвин.

– И что здесь делает женатый человек вроде тебя? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами, разглядывая блюдо с яблочными пирогами и решая, какой выглядит аппетитнее. Потом выбирает пирог и откусывает большой кусок.

– Мэй любит музыку, – говорит он, стараясь, чтобы изо рта не падали крошки.

Я видела, как они зашли. Мэй почти весь вечер просидела наверху в компании других замужних женщин, глядя на то, как танцуют внизу. Вид у нее усталый – и бледноватый, – но в то же время и счастливый. Похоже, больше никто не в курсе ее беременности.

– Ей лучше? – спрашиваю я.

– Когда как.

Я киваю на стол.

– Хлеб ей поможет. И сыр. Еще вон те сухие фрукты попробуйте. Острое и соленое не советую. Пусть ест пока пресную пищу, и, уверена, через месяц ей станет лучше.

– Спасибо, мистрис Баллард, так и сделаем.

Я выбираю пирог с ревенем. Их тоже пекла Эбигейл, на сливочном масле, и нежная слоистая корочка сразу начинает крошиться мне на подбородок. Я жду, что Сэм соберет тарелку для Мэй, но вместо этого он отходит со своим пирогом туда, где у стены стоит Джонатан, передыхая после очередного танца. Парни стоят, прислонившись спинами к кипе сложенных досок. Руки скрещены на груди, головы склонены. Они разговаривают. У обоих озабоченные лица – этим вечером такое кажется неуместным. Джонатан наклоняется к уху Сэма. Что-то негромко говорит. Сэм сплевывает. Джонатан сжимает кулак. Они явно злятся, но не друг на друга.

Джонатан что-то говорит. Тон у него окончательный и бесповоротный.

Потом Сэм кивает.

Как будто они договорились.

Через мгновение они переключают внимание на танец, оглядывая толпу.

Джонатан по очереди присматривает то за Мозесом и Ханной, то за Барнабасом и Долли. Он ни слова мне не сказал про новых ухажеров, но явно обратил на них внимание. Это такой теплый и заботливый жест, что, к собственному удивлению, я чувствую, как на глазах у меня выступают слезы. Годами я то гордилась этим своим сыном, то беспокоилась за него. Мне отчаянно хочется, чтобы он был хорошим человеком, как его отец. При этом я до ужаса хорошо понимаю, что нельзя сделать ребенка тем, чем он не является. Но раз он так бдительно присматривает за сестрами, это заставляет меня думать, что еще не все потеряно.

Я отворачиваюсь ровно в тот момент, как Джон Коуэн начинает еще одну ритмичную песню. Кто-то хлопает меня по плечу. Обернувшись, я вижу, что это Сайрес. Темные курчавые волосы взлохмачены, светло-карие глаза сияют. Он широко и радостно улыбается мне.

Потом кланяется.

И протягивает мне руку.

Вот так думаешь, что твое сердце разобьется от того, как страдает твой ребенок. Оттого, что его воспринимают как ущербного. Думаешь, что, если б ты что-то сделала по-другому, лучше о нем заботилась, с ним бы такое ни за что не произошло. А потом холодным январским вечером он зовет тебя танцевать, и ты понимаешь, что ты, возможно, просто дура. Что какой бы жизнью он ни жил – все равно не той, которую ты воображала много лет назад, когда он рос у тебя в лоне и когда ты клала руку на живот, он прижимался к ней, – твой сын безупречен.

Я отвечаю ему улыбкой.

Делаю реверанс.

Подаю ему руку.

Позволяю моему мальчику вывести меня на танцплощадку.

– Мне так жаль, – говорю я ему.

Сайрес вопросительно поднимает бровь.

– Что она не пришла.

Он пожимает плечами, будто хочет сказать, мол, ничего особенного, он и не надеялся, что придет. Но я вижу тень разочарования в его глазах. А как раз перед тем, как мы начинаем танцевать, я поднимаю голову и вижу Эфраима у перил второго этажа. Ему больно, я ясно это вижу. Он хочет для Сайреса такого же счастья, какое нашел для себя. А потом мелодия звучит громче, пол вибрирует от ритма, и меня уносит танцем.

Мост через Милл-Брук

Вторник, 26 января

Эту парочку я замечаю, только подойдя к ним вплотную, и даже тогда был шанс пройти мимо, такой укромный уголок они выбрали. Мужчина и женщина слились в страстном объятии. Склонив друг к другу головы, часто дышат, ласкают друг друга руками.

Потом я узнаю Салли Пирс по рыжеватым волосам.

А еще чуть позже и Джонатана. Он поставил телегу на обочине, под прикрытием трех высоких сосен. Парочка прислонилась к ней, не замечая моего присутствия. Одна рука Джонатана под юбкой у Салли, другую он запустил к ней в волосы.

Я смотрю на них в изумлении. Поражает меня не столько то, чем они занимаются, – я сама когда-то была молода, – сколько где. Их же может увидеть любой, кто идет через мост, если приглядится. Хотя, возможно, они выбирали место с расчетом. В двух милях от Крюка. Уединенно. Незаметно. Никого в лесу, кроме них.

Ну или им так казалось. А теперь мне нужно либо объявить о своем присутствии, либо идти дальше, сделав вид, что ничего не видела. Лучше бы выбрать второе. Мудрее. В конце концов, и Джонатан и Салли уже взрослые. Но я не забыла ее обвинения против Фостеров, позор и проблемы, которые она принесла моим друзьям. Проигнорировать увиденное, по-моему, было бы худшим видом лицемерия, и я решаю, что щадить чувства Салли я не обязана.

– Можете не обращать на меня внимания, – говорю я, как только чувствую, что в состоянии контролировать свой тон. И даже тогда требуется несколько секунд на то, чтобы мои слова проникли в их возбужденное сознание.

Джонатан и Салли отпрыгивают друг от друга, будто их молнией ударило. При виде меня девушку охватывает сначала потрясение, а потом страх. Лицо ее морщится, светло-карие глаза распахиваются все шире и шире, она вот-вот заплачет. Мне достаточно будет сказать всего одно слово. Чувствуя это, Джонатан закрывает собой Салли, пока она приводит свою одежду в порядок. Выражение его лица можно описать только как ярость. И в ярости он не потому, что попался, а потому, что попался матери.

Такие вот отношения у нас установились в последние несколько лет. Я знаю, почему так вышло, но меня все равно это задевает. Сыновей иметь приятно потому, что они просто обожают своих матерей. А потом вдруг внезапно перестают. Они осознают: «Я не такой, как ты. Мы разные». И вот твой мальчик, когда-то маленький и милый, начинает долгий трудный процесс отделения, пока наконец не разрывает шов, соединяющий его с матерью. Но на месте шва остаются дыры.

– Салли заходила к нам помочь Ханне с лоскутным одеялом, – говорит Джонатан, прокашлявшись. – Я просто провожал ее домой.

– А, вот оно что.

Он не пытается объяснить, как они заехали под дерево и что делали, прислонившись к телеге. Воцаряется долгое неловкое молчание.

– Возможно, тогда тебе стоит проводить Салли до дома. – Тут я намеренно смотрю ей прямо в глаза. – Чтобы не расстроить ее отца.

Джонатан помогает девушке залезть в телегу, потом идет к месту возницы, бросая мне взгляд, полный явной враждебности.

– Салли, – произношу я и киваю ей на прощание.

Девушка