Кажется, я сумела выдавить слабый смешок, а потом Волк добавил:

– Либо так, либо тебе поплохело по другой причине.

Он сверлил меня холодным взглядом голубых глаз, и я почувствовала, как что-то цепенеет внутри, глубоко сидящий страх, что он меня раскрыл, но он спросил:

– Ты же не беременна? Не хотелось бы терять тебя сейчас, когда мы только о тебе узнали, – вряд ли мы найдем еще кого-то, кто будет так же хорошо разбираться в искусстве.

Когда я покачала головой и ответила: «Нет, не беременна», он ухмыльнулся, дотронулся до моего предплечья, после чего его рука скользнула на мою талию, и сказал:

– Знаешь, мне кажется, я буду скучать, если тебя не будет рядом.

А потом я услышала пальбу, череду выстрелов, и небо над верхушками деревьев внезапно озарилось, треск и гул становились громче, ближе, и я, должно быть, подпрыгнула, а может и закричала, потому что Волк обнял меня и, поглаживая по спине, сказал: «Фейерверки, милая, это всего лишь фейерверки».

Я собиралась ответить, что понимаю, меня просто застали врасплох, но не смогла, потому что он прижался губами к моим. Я попыталась шагнуть назад, но он обхватил мои бедра под платьем. В небе ослепительно разрывались огни. Фейерверки вспыхивали слишком близко – ничего не было видно, – и я почувствовала, что перестала быть Тедди, которой должна была быть, и власть надо мной захватил кто-то другой.

– С Днем независимости, Тедди, – прошептал Волк мне на ухо, удерживая в объятиях, а потом отстранился и пошел прочь со словами: – Надо показаться перед гостями. Все талдычат, что я виновник торжества.

Пройдя чуть дальше по дорожке, он обернулся, чтобы встретиться со мной взглядом, и добавил, ухмыльнувшись:

– Закончим позже.

Меня пробрала легкая дрожь, хоть на улице и стояла жара. Пот расплывался под мышками некогда безупречного красного платья, оставляя на ткани полумесяцы цвета темной, запекшейся крови.

Волк скрылся из виду, вернулся к прохладному воздуху вентиляторов у ослепительно белых шатров, к толпе гуляк, улыбающихся и аплодирующих вспышкам в небе.

В саду же было темно, лишь слабая зловещая подсветка статуй указывала мне путь, так что я, наверное, и не заметила бы мужчину за кипарисами, если бы их внезапно не осветили фейерверки.

Но во всполохах красного и синего я разглядела вытянутую фигуру в темном костюме, крадущуюся по траве к главным воротам виллы, сторонясь гравийной дорожки.

На шее у него поблескивал серебряный фотоаппарат-гармошка, в котором отражались небесные огни.

И я снова перенеслась в вагонетку на американских горках. Но на этот раз оказалась не у салуна-гостиницы, где должно было свершиться последнее падение перед финишем, а была лишь на втором подъеме – у каменоломни. Я едва испытала второе падение, а теперь меня ожидало третье.

14. Вилла Боргезе

Пятница, 4 июля 1969 года

Я проследила за фотографом до самых ворот виллы Таверна, держась в стороне от вечеринки, духового оркестра и шатров, чтобы никто не увидел и не окликнул меня и не заинтересовался тем, куда я направляюсь.

На прощания времени не было – я решила, что позже сообщу всем, что мне стало нехорошо. Вот поэтому я сбежала в самом начале, а вовсе не из-за того, что увидела человека из прошлого – теперь у меня не было времени переживать о нем.

Вообще-то мое плохое самочувствие не было выдумкой – в животе поднималась паника, и она ощущалась как тошнота, готовая вот-вот вырваться наружу.

Ведь не было способа выяснить, успел ли он заснять нас, я не была уверена, что именно меня ослепило – его фотоаппарат или один из фейерверков, – и теперь рисковала узнать это, когда будет уже поздно. Завтра или через два-три дня, когда фотографии всплывут в газетах и бульварной прессе.

Вот получите, американский посол с неизвестной женщиной. Но пройдет всего ничего, прежде чем меня идентифицируют, и что тогда?

Я проследовала за мужчиной в костюме и с фотоаппаратом через главные ворота виллы Таверна и на секунду понадеялась, что морпехи его остановят, пока не вспомнила, что, конечно же, они ничего не знают.

Мы, мой фотограф и я, быстрым шагом спустились по виа Джоаккино Россини до ворот виллы Боргезе и завернули в парк.

Прошли через ворота знаменитого «Биопарка» с несчастными изможденными слонами, которые за деньги катали детей по субботам, облезлыми волками и равнодушными ламами – их огромные темные глаза всегда казались мне влажными, словно животные едва сдерживали слезы.

В обычный вечер красота ночного парка Боргезе успокоила бы меня. Платаны, лавры и каменные дубы, зеленый полог листвы на фоне глубокого темного неба. Сами масштабы этого сочного живого пространства. Сладкий аромат, напоминающий запах хвои, и цвет. Я знала людей в Далласе, которые каждое лето распыляли краску на захирелые выцветшие газоны, настолько там было жарко и сухо. В сравнении с этим парк Боргезе в июле выглядел как настоящее чудо. Но в ту ночь при виде пышной зелени мне начало казаться, что деревья сжимаются вокруг меня плотным кольцом, а в воздухе стоит тошнотворный сладковатый запах разложения. Вспомнился лес злобных деревьев из «Удивительного волшебника из страны Оз», в одно время, когда я была маленькой, это был мой любимый фильм. Я представила, что шишковатые древние дубы Боргезе наблюдают за мной, ненавидят меня.

Я продвигалась по парку за фотографом, держась на некотором расстоянии, шагая так тихо, как только позволяли каблуки моих серебряных туфель от Dior. Старалась бесшумно идти по траве, а не по пешеходной дорожке, и не запнуться на неровной почве. Мы прошли мимо «Казина Валадье», где еще шумели гуляки, ресторан светился, как домик феи в мрачном лесу, и манил. Все, чего мне хотелось, – быть среди этих людей, сидящих на террасе прекрасного здания, и, нежно держась с мужем за руки, слушать музыку оркестра Армандо Дзингоне.

Я понимала, что если не исправлю все сегодня, сейчас, то ночь, проведенная на этой террасе с Дэвидом, останется в памяти единственным нашим счастливым моментом. Меня подгоняла мысль о том, чего я могу лишиться – жизни, о которой мечтала, которую почти поймала за хвост.

Тогда я еще не понимала, что этому никогда не бывать. За мной по пятам всегда будет следовать какой-нибудь огромный секрет, который выпрыгнет из ящика и опрокинет меня на пол. Я считала, что если мне удастся забрать назад предыдущие полчаса, если я продолжу жить, как жила в последние недели, и смогу убедить Дэвида, что заслуживаю детей и дом с лабрадором, то, даже если один из клоунов-пружинок вырвется на свободу, я буду достаточно твердо стоять на ногах, чтобы отбиться. У Сестрицы неприятности всегда возникали из-за того, что она не была ничем крепко привязана к земле.

Я проследила за фотографом до конца парка и спустилась за ним по разбитым каменным ступенькам, ведущим к пьяцца дель Пополо – Народной площади. Несколько раз чуть не упала, пытаясь идти быстро и тихо.

В центре пьяццы пронзал небо египетский обелиск, перенесенный в город две тысячи лет назад Октавианом Августом вместе с телом Клеопатры, которое он, по легенде, торжественно провез по улицам Рима. В те времена публичные казни были привычным делом.

Я начинала чувствовать, что город насмехается надо мной; как известно, сады Боргезе некогда звались садами Лукулла, и было сложно не вспомнить историю Мессалины, жены римского императора Клавдия, казненной по приказу мужа под сенью этих самых садов. Если верить историкам, она брала себе в любовники уйму солдат и сенаторов и отравляла тех, кто ей отказывал. После убийства ее имя было вымарано из истории, а от статуй остались лишь мраморные осколки.

Может показаться, что обстоятельства нарочно складывались так, чтобы в тот самый день я прошла через места, хранящие память о смертях порочных женщин, однако, если бы я следовала за фотографом по любому другому маршруту, результат был бы тем же. Рим всегда