"С 1924-го года в Москве было разрушено одиннадцать тюрем, – начал он, – тогда как новых не появилось. Всего в городе их теперь шесть, не считая тюрьмы ГПУ. Наша тюрьма была построена в 1870-ом году и является не политической, а уголовной. У нас шестьсот пятьдесят заключённых. Их камеры, которые, как вы потом увидите, оборудованы репродукторами, открыты с шести утра и до полуночи, и мужчины могут свободно перемещаться по внутреннему пространству. Идя на работу, они сами закрывают свои двери. Так как труд в стране обязателен, все они работают по восемь часов в день, пять дней в неделю, а на шестой отдыхают. И получают установленную профсоюзами зарплату – в среднем от тридцати до сорока рублей в месяц. Лучшие же работники получают от шестидесяти до семидесяти. Две трети они тратят на папиросы, сладости и т. д., а одна треть остаётся в тюрьме и выдаётся им, когда их срок истекает и они собираются уходить. За хорошую работу и хорошее поведение им выдают специальные разрешения, с которыми они могут выезжать в город. А ещё каждому мужчине, даже убийце, ежегодно предоставляется двухнедельный отпуск и разрешается вернуться домой, чтоб помогать своей семье и, если он крестьянин, работать в поле. Очень немногие нарушают своё слово и не возвращаются, когда приходит время.

Большое внимание уделяется культурной жизни осуждённых, и у нас есть для них школы: образовательные, политические и технические. Кроме того, у них есть клубы и различные формы развлечений, такие как игры, театрализованные представления и музыка. У них даже есть свой оркестр, который мы считаем очень хорошим, и если они проявляют какой-то особый талант, мы стараемся его развивать.

Наказания? Что ж, если заключённый нарушает правила, то его сначала осуждают его собственные товарищи, запрещая ходить в клуб и кино. Позже, если он не реагирует на их мнение, то дело берут на контроль тюремные власти, если же он продолжает упорствовать, доставляя неприятности, то его переводят в более суровую тюрьму, где жизнь во всех отношениях гораздо тяжелее.

Здесь никогда не выносят смертных приговоров. Наша тюрьма не такая. Когда осуждённый покидает нас и возвращается на свободу, в его документах не упоминается тот факт, что он сидел в тюрьме. Он не заклеймён навеки, никто ничего об этом не знает, и ему даётся шанс начать жизнь заново. Его провинность как бы стёрта, и он начинает с чистого листа. Тюрьмы такого типа в Советском Союзе – это действительно не места наказания, а скорее по-настоящему исправительные учреждения, где мы изучаем менталитет заключённых, помогая им вновь встать на ноги. После окончания отбывания своего срока они, бывает, заходят к нам в гости как старые друзья и делятся всеми своими проблемами".

Всё это звучало уж слишком хорошо, чтобы быть правдой, и я грустно подумала о старой Шпалерной тюрьме в Ленинграде и о грязных ледяных камерах, где многие из нас сидели в одиночестве. Но это, конечно же, было в первые годы после революции, во времена разрухи и красного террора. И потом, хотя слова этого начальника звучали как очередная утопическая выдумка, я всё-таки убедилась, что сказанное им – безусловная правда в отношении по крайней мере одной тюрьмы, ибо мы провели в ней порядочно часов, посещая камеры, столовую, амбулаторию, клуб, фабрику, где шьют прекрасные шёлковые шали, и беседуя с осуждёнными. И я всем сердцем пожелала, чтобы все тюрьмы в России были такими, как эта, – гуманными и современными.

"Большевики и сами так долго сидели в тюрьмах, что для них абсолютно естественно быть лидерами тюремной реформы, – резюмировал Вик. – И это правда, что я чувствую себя в большей безопасности поздней ночью на улицах Москвы или Ленинграда, чем многих американских и европейских городов. Но, возможно, верно и то, что здесь меньше склонности к грабежу и насилию, так как меньше материальных ценностей, которые можно заполучить".

Позиция советского государства состоит в том, что "антиобщественные элементы" могут быть перевоспитаны гуманным обращением. Принцип же "убийца – всегда убийца" не поддерживается. Но если после максимального срока наказания в десять лет преступник вновь впадает в грех, он становится особым случаем и лишается тех преимуществ, которыми пользовался в течение своего первого заключения.

Контрреволюционеры же могут получить смертный приговор, но и тут большевики, похоже, исходят из личного опыта. Один иностранный наблюдатель как-то в 1917-ом году посоветовал Керенскому, бывшему тогда главой Временного правительства: "Убейте этих товарищей Ленина и Троцкого, и вы решите свою проблему". Однако Керенский так не сделал, и большевики, судя по всему, научились на его ошибке.

3

Антирелигиозная пропаганда в Москве, подобно Ленинграду, сосредоточена в музее, обустроенном в бывшем Страстном монастыре. В составе группы американцев с англоговорящим экскурсоводом из "Интуриста" мы вошли туда, и стоило нам попасть в длинный, увешанный иконами и картинами средневековый коридор, как наш сопровождающий начал свою лекцию. В приемлемых выражениях, которые ни в малейшей степени не были богохульными или оскорбительными для ушей верующих, он говорил об атеизме в его взаимосвязи с историей всех религий. Через пять минут я уже не слушала его, так как моё внимание привлёк ряд прекрасных старинных икон, а ещё необычайно красивый хрустальный солнечный луч с белым голубем в центре него. Американцы, казалось, были удовлетворены разъяснениями гида, и всё шло спокойно, как вдруг к нам подбежала довольно-таки неприятная и неопрятная маленькая женщина, визжа: "Что вы тут устроили? Я официальный экскурсовод этого музея, и никто из посторонних не имеет права ничего в нём вещать. Так что посторонитесь-ка, товарищ" (сие было обращено к гиду из "Интуриста"), "и дайте мне делать свою работу".

"Но, товарищ, – учтиво возразил юноша, – эти люди иностранцы, американцы, ничего не понимающие по-русски, вы же не говорите по-английски. Так как же вы сможете им что-то объяснить?"

"О, никаких проблем, – воскликнула женщина, – я буду говорить, а вы – переводить каждое моё слово".

И, видя, что тот до сих пор немного сомневается, она оттолкнула его в сторону и быстро затараторила пронзительным голосом. Лишь только она открыла рот, стало ясно, что она зазубрила каждое слово, как попугай. В неприемлемых выражениях она высказывалась и о Боге, и о Христе, и о Пресвятой Деве, и о святых, а интуристовский юноша переводил её слова экскурсантам. Но я заметила, что, переводя, он значительно изменял то, что говорила женщина, и даже умудрился сделать её историю приемлемой. Ораторша была самого сварливого склада, карликового роста, худющая, болезненная, с жидкими