– Возможно, затем, что он без ума от твоей дочери.

– Вряд ли Мозесу это понравится.

– Вряд ли Мозесу есть до этого дело. Барнабас не Ханной интересуется.

Эфраим складывает два и два. Хмурится.

– Нет. Она слишком молода.

– Ты это Долли расскажи.

– Лучше ты мне расскажи, что произошло за время моего отсутствия. И побыстрее.

Я открываю рот, собираясь именно это и сделать, как вдруг мы слышим крики с улицы. Судья готов.

Мы снова входим в Дом собраний, и зрители расступаются, давая место нам с Эфраимом. На этот раз мы находим места получше, в передней части. Вуд ждет, пока не придут все заинтересованные лица.

– Дело, представленное сегодня суду, очень сложное, – начинает Обадия Вуд. – Мистрис Фостер дала убедительные показания, а мистрис Баллард подтвердила, что на нее действительно напали в августе.

О господи, нет, думаю я.

Я уже чувствую, что дальше грядет «но», которое послужит оправданием для отказа в правосудии. Я ощущаю его приближение так, как ощущаю приближение бури или скандала. Как молнию в воздухе. Оно вздымается у меня в крови, и я так сильно сжимаю руку Эфраима, что он охает от боли.

– Затруднение заключается в том, – продолжает Вуд, – что мировой суд предназначен для решения мелких вопросов, а обвинения, которые мы сегодня выслушали, очень серьезны. Поэтому я передаю дело на дальнейшее рассмотрение в гражданский суд. – Комната взрывается шумом, но Вуд семь раз стучит молотком по столу. – Суд снова соберется в Хэллоуэлле в полном составе двадцать девятого января.

* * *

– Ну и трус! Ну и шваль подзаборная! Ну и жалкий проходимец! – Эфраим заходит в мою комнату в таверне, и я с силой захлопываю дверь. Потом швыряю сумку на пол и начинаю шагать взад-вперед. – Просто взял да скинул с себя всю ответственность.

Эфраим со вздохом опускается на кровать и стаскивает сапоги.

– Он заседает в окружном гражданском суде Кеннебека. То есть он снова будет слушать это дело.

– Он мог бы выдвинуть обвинения сегодня! Мог бы послать дело прямо в высший апелляционный суд!

Голос у Эфраима мягкий и теплый.

– Вуд поступил тоньше, Марта. Он знает, что любые серьезные обвинения, выдвинутые судом низшей инстанции, будут наверняка отброшены, если сначала не пройдут через гражданский суд. А вот вердикт, принятый большинством на заседании гражданского суда, придется заслушать. Это кажется трусостью, но на самом деле может оказаться единственной надеждой для Ребекки.

Гнев накрывает меня волной. Я вся дрожу, глаза жжет от слез.

Эфраим Баллард давно меня изучает и чувствует перепады моего настроения не хуже, чем ветер. Он заставляет меня сесть рядом и положить голову ему на плечо.

– Это нечестно!

– Да, нечестно.

А потом я плачу. В основном о Ребекке и крошечном нежеланном сердце, которое бьется в ее лоне. Но еще и о себе. И о наших дочерях. И о каждой женщине, которая живет, страдает и умирает из-за мужского непостоянства и капризов. Через три минуты, выплакав досуха все свои слезы, я наклоняюсь и вытаскиваю из сумки дневник.

– Что ты делаешь?

– То единственное, что могу.

Я беру перо и дрожащей рукой смешиваю чернила. От гнева почерк у меня почти нечитаемый.

Среда, 23 декабря. – Облачный день. Я поехала в Вассалборо давать показания по делу Содружества против Джозефа Норта, эсквайра. Обвинение состояло в том, что Норт в ночь 10 августа вломился в дом Айзека Фостера и изнасиловал его жену. Я свидетельствовала, что мистрис Фостер 19 августа пожаловалась мне, что сильно пострадала от рук Норта, и что у нее были серьезные травмы. Судья определил, что дело будет слушаться на сессии выездного суда в январе следующего года.

* * *

Несколько часов спустя, когда я приношу ужин, Эфраим надо мной смеется.

– Что такое?

Он кивает на кувшин сидра на деревянном подносе и две кружки.

– У них что, эля не было? Ты же знаешь, я такое не пью.

Я смотрю на кувшин и не сразу понимаю, на что он намекает.

– Это было давно. И потом, мой отец был расстроен.

– Он пытался меня убить.

– Искалечить. Может, парализовать. Не думаю, что он хотел твоей смерти. По крайней мере, не насовсем.

Эфраим закатывает глаза.

– Не думаю, что он имел в виду временную смерть, когда кинул тот кувшин мне в голову.

Собственный смех застает меня врасплох. Это хорошее лекарство после многих недель печали и тревоги, после дня, полного разочарований.

– Ну, может, и хотел. Самую чуточку. Но согласись, ты этого вполне заслуживал.

Тридцать пять лет назад

Оксфорд, Массачусетс

19 декабря 1754 года

Эфраим увернулся. Кувшин пролетел в футе от него и разбился о дверной косяк, наполнив комнату всепоглощающим запахом перебродивших яблок.

– Это его право, мистер Мур, – сказал Джозеф Норт, встав между моим отцом и моим мужем. Надо же, какое слово. Муж. Настолько непривычное, что у меня пока не получалось произнести его вслух, сама мысль казалась удивительной. – Они теперь женаты, – продолжил он, поднимая свидетельство о браке, словно бы в доказательство своих слов. Как городской клерк, Норт имел законное право нас поженить. Эфраим знал этот факт и использовал его.

– Наплевать мне на его права. Меня беспокоит репутация моей дочери.

– От нее ничего не осталось, отец. Об этом позаботился Билли Крейн.

Когда я заговорила, это всех удивило. Присутствующие тут же развернулись ко мне. Я молчала весь вечер, а рот открыла, только когда пришла моя очередь произносить обеты.

Я отринула всех прочих и прилеплюсь только к тебе.

Слова эти все еще грели мне губы, и я сжала их, стараясь сохранить это ощущение. Те несколько мгновений, пока длилось произнесение обетов, я ничего не боялась. Не стыдилась.

Мать плакала уже больше часа. Отец то впадал в бешенство, то пыхтел от облегчения, что репутация его опозоренной дочери восстановлена. Норт пришел вскоре после нас, как и обещал, и принес оформленные документы. Мы вошли в дом, держась за руки, и Эфраим не выпустил мою руку даже на секунду.

– Билли Крейн мертв, – сказал Норт.

Отец кивнул. Скрестил руки на груди.

– И спасибо вам за это.

– А Марта пойдет со мной, – твердо сказал Эфраим, возвращаясь к изначальной теме. – Мы заживем своим домом с сегодняшнего дня.

Большинство пар, включая моих родителей, селились вместе только через много месяцев после свадьбы, – несмотря на вступление в брак, они откладывали совместное проживание до того, пока в их собственном доме не будет все готово. По традиции считалось, что им нужно время на то, чтобы собрать необходимое, а жениху закончить обустраивать дом. Но на самом деле этот обычай отложенной семейной жизни родители невесты часто использовали, чтобы убедиться, что их дочь не допустила ужасную ошибку при выборе мужа. Редко, но все же бывали случаи, когда через несколько недель после свадьбы брак требовали аннулировать.

– У нее же ничего нет! – простонала моя мать.

– У нее есть я. А у меня всего достаточно для начала совместной жизни, – сказал Эфраим. – Разве мало у нее отобрали? Вы хотите отобрать и то, что положено по обычаю?

Он имел в виду общее собрание, на котором молодым дарили предметы домашнего обихода, посуду, белье и лоскутные одеяла – обычно его устраивали после свадьбы и до того, как пара начинала жить вместе. Эфраим хотел, чтобы женщины нашей общины все