В моем офисе было уютно – там царила так любимая мной атмосфера морского побережья и художественных выставок, некая гулкая тишина. На фоне всегда тарахтели машины из зала пойндекстеров, что создавало ощущение уединенности: кабинет словно был окутан этим электронным шумом, и мы могли свободно разговаривать и узнавать друг друга ближе.
Я узнала, что у Волка с Линой нет детей. «Никогда не хотел, – сказал он, – да и Лина не может», и я почувствовала, что за его словами кроется история, возможно, личная трагедия, и решила, что расспрашивать дальше не стоит. Узнала, что его мать еще жива, расположилась во вдовьей квартире на верхнем этаже гостевого дома в их поместье в Монтесито, отказалась от более роскошного жилья, как и от поездок к сыну в Италию, и даже немного осуждала то, что из всех возможных мест он уехал в Рим, а не на Сицилию. Я узнала, что политика вдохновляла Волка гораздо больше, чем актерская карьера, хотя, по его мнению, оба поприща были в чем-то схожи.
– Но здесь все по-настоящему, – сказал он, объясняя, почему ему так нравится работать на правительство. Я спросила, имеет ли он в виду, что в политике можно в самом деле что-то изменить, и он ответил: «Да, а еще можно по-настоящему сражаться».
Однажды на вечеринке на вилле Волконской – после пения кембриджского хора и дегустации виски – Волк настоял на том, чтобы поставить британскому послу последнюю пластинку The Rolling Stones, тот лишь улыбнулся и ответил, что да, он наслышан. Была одна песня, которая особенно нравилась Волку, и он включал ее снова и снова вопреки стенаниям гостей, зазвучавшим после того, как он третий раз передвинул иглу проигрывателя. «You Can't Always Get What You Want»[17], – и хор затихал, а потом слова повторялись.
– Американец никогда бы такого не спел, – сказал Волк сэру Энтони, и посол Ее Величества вежливо посмеялся, но было видно, что Волк ему не нравится.
– Можно получить все, что захочешь, – произнес Волк в ту ночь.
Приходя ко мне в офис, Волк был игрив, вел себя фривольно и даже вульгарно – однажды он спросил меня, почему у статуй эпохи Возрождения такие маленькие соски, – но эти комментарии были приятнее, чем туманные и весьма случайные проявления интереса Дэвида к моей работе. Я начала считать Волка своим другом, а когда он узнал, что менее чем через месяц у меня день рождения, то настоял на том, чтобы провести праздник у себя – якобы вечером восьмого июля к нему на небольшой званый ужин должны прийти старые друзья, которые приедут поснимать на студии «Чинечитта», и можно просто внести изменения в приглашения – вписать меня как почетного гостя. О подобном я даже и не мечтала – на моем тридцать пятом дне рождения будет множество голливудских знаменитостей.
Когда было уже поздно и почти все уходили домой, Волк приглашал меня к себе в кабинет чего-нибудь выпить. Он расспрашивал меня об искусстве, о моей жизни и так по-доброму отзывался обо мне, о том, какая я восхитительная и интересная, что я начинала ему верить. Я думала, что действительно могу быть человеком, которого он описывал, той Тедди, которую он видел, когда поднимался на третий этаж или проходил мимо, пока я была с головой погружена в работу, изучая какую-нибудь картину или скульптуру в коридорах канцелярии. Я была очарована ею, той Тедди, которую преподносил мне Волк: Тедди-экспертом, Тедди, у которой была цель. Восхитительной, забавной, сияющей, взрослой Тедди.
Те недели в посольстве, мой новый старт и обретенная цель – это был один из счастливейших периодов моей жизни. И Дэвид тоже был доволен. Каждое утро я встречалась с ним в коридоре, когда он с портфелем в руках готовился ехать в посольство.
– О, ты тоже едешь? – спрашивал он.
– Ну да, – отвечала я, – мне нужно на работу.
– Ах, на работу, – говорил Дэвид, и, может, в его словах и звучала доля сарказма, но еще он целовал меня в щеку или в макушку или легонько шлепал, когда я проходила к двери. Иногда он даже говорил, что гордится мной, придерживая для меня дверь, и выходил следом.
Еще я побывала у врача Лины, поскольку, как она и говорила, иногда я и правда чувствовала, что мне не помешает взбодриться.
Офис доктора д'Абруццо находился на засаженной деревьями улице рядом с университетом «Сапиенца» – в другой жизни я бы с удовольствием поселилась в маленькой квартирке в таком районе, – и врач выписал мне таблетки, помогающие засыпать, и таблетки, помогающие оставаться бодрой, а кроме них еще от нервов и приступов грусти, и, вооружившись всем этим добром, я несколько недель пребывала в приподнятом настроении на своей новой работе, по крайней мере настолько, насколько это могло убедить Дэвида.
Я почти не прикасалась к снотворному, потому что чем-чем, а склонностью много спать природа меня наградила и так, но иногда, когда не получалось заснуть к трем-четырем часам, я принимала другие, тонизирующие таблетки. Тогда я до конца ночи лежала в постели рядом с Дэвидом и слушала быстрый стук своего сердца, пока не наступало пять тридцать и не приходила пора собираться. И когда Дэвид просыпался без пятнадцати семь, я уже сияла. На кухне его ждала блистательная блондинка, чистенькая и готовая к выходу, на плите стояли чайник с эспрессо и сковорода с яичницей, выглаженные рубашки Дэвида висели на вешалке на спинке обеденного стула. Это были хорошие дни.
А иногда Дэвид водил меня куда-нибудь, если у нас не было назначено других мероприятий на вечер, и именно об этом я мечтала в первые недели одиночества в Риме, когда все, чего мне хотелось, – это чтобы муж сводил меня в «Чезарина», «Джиджи Фаци» или «У Джорджа».
Помню, как однажды вечером, в начале июля, Дэвид пригласил меня в ресторан на вилле Боргезе, и я почувствовала, что вторая половина моей жизни наконец-то началась.
«Казина Валадье» был местом, в котором есть на что посмотреть и перед кем себя показать. Так писали в рекламных буклетах авиакомпании «Алиталия» под черно-белыми фотографиями кутил на живописной террасе ресторана, являвшими собой пример континентального декаданса, в который можно погрузиться, если сесть в один из ее самолетов Caravella и отправиться из аэропорта имени Джона Кеннеди или Джона Даллеса в аэропорт Рим-Чампино. Посмотреть – и показать себя. Была и другая реклама с той же фотографией, надпись жирным римским шрифтом гласила: Дай себе волю.
Ресторан располагался в старинном замке, возвышающемся на холме в парке уже несколько столетий; с его террасы открывался знаменитый вид на весь Рим. Когда погода стояла хорошая, а в день нашего визита так и было, на террасе собирались самые прекрасные люди города: состоятельные итальянки со скульптурными золотыми украшениями, актеры и актрисы, отдыхающие между съемками на «Чинечитте», – все выглядели безупречно, смеялись в компаниях, попивали коктейли и смотрели сверху вниз на свой город.
В тот вечер Дэвид заказал нам пасту аматричана, и меня восхитило, каким хрустящим выглядел бекон в залитом томатным соусом блюде. Подливка была великолепной, оранжевой на фоне белых тарелок с монограммой «Казина», но мне нравилось просто любоваться ею. Тонизирующие таблетки убивали аппетит, и оттого вечер доставил мне гораздо большее наслаждение – мне не нужно было есть. Я была легкой, как пушинка.
На закате заиграл оркестр Армандо Дзингоне, но Дэвид ненавидел танцы, поэтому до конца вечера мы сидели за столиком и обсуждали возможные сценарии нашего будущего – что, если его переведут в Париж? Или Гонконг? Если у нас родятся мальчик и девочка, как мы их назовем? Собаку какой породы мы возьмем, когда наконец переедем обратно в Штаты и купим дом с внутренним
