И сердце вмиг подпрыгнуло к горлу и сразу упало на дно пустого желудка, взбрыкнуло и заболталось в эспрессо – единственной пище за день, как резиновая лодка, раскачивающаяся на волнах, тонет в шторм. Жуткий осьминог, конечно, тоже был на месте – он никогда не исчезал насовсем, – обвил своими багряными щупальцами мои ребра, вцепился в органы.
Ну все. Вот чего я боялась, вот что снова и снова прокручивала в голове по ночам вместо сна. Сейчас Волк скажет, что знает, кто я на самом деле, знал все это время, потому что слышал о той ночи в Вашингтоне, которую я провела с русским шпионом. Я ждала, что дверь распахнется и в комнату ввалятся молодые красавцы-морпехи с оружием наперевес, чтобы увести меня.
– Сесилия, – сказал Волк. – Сесилия Хантли, так ее звали. Кажется, твоя родственница?
– Тетя, – ответила я и удивилась спокойствию в собственном голосе. И даже не успела насладиться чувством облегчения от того, что никто не утащит меня в грязную камеру в подвале, потому что всплыл другой секрет – тот, про который я, бестолковая Тедди, уже и забыла.
За подобными вещами необходимо следить. Нужно вести учет всех рисков, а не сидеть в ожидании очередной неприятности.
– Я так и знал! – воскликнул он. – В прошлом мы с ней общались. Черт возьми, как она поживает? Чем занята сейчас?
– Ах, – ответила я, – она в Техасе, – и почти не солгала.
Судя по всему, такой ответ удовлетворил Волка, и он начал вспоминать о прежних деньках, когда пересекался с Сестрицей, а я почувствовала, как сердце снова надулось и взмыло туда, где ему место, в верх моей груди, а осьминог отступил.
Волк объяснил, что Сестрица часто появлялась в Лос-Анджелесе как раз в то время, когда его карьера пошла в гору после войны, и развлекал меня историями о том, какой веселой она была, сколько в ней было жизни. Они не общались близко, просто время от времени оказывались на одних и тех же разгульных вечеринках, но, по словам Волка, все всегда хотели ее видеть, и человек, который сидел рядом с ней за столом, считался самым везучим – он хохотал на протяжении всего ужина, а потом и под виски и курение сигар.
Сейчас я допускаю, что он вполне мог все это выдумать, но все же надеюсь, что это правда. Мне нравится думать, что эта версия Сестрицы по-прежнему живет в их воспоминаниях – у всех женщин и мужчин, которые бывали на тех голливудских вечеринках, у всех ее знакомых. И для них она все еще рассказывает истории за ужином, всех смешит, танцует с парнями, одетая в блестящие наряды с перьями. Большинство людей так и не узнали, что с ней случилось, и, думаю, это к лучшему. Пусть для них она будет живой, как раньше. Быть может, где-нибудь в Калифорнии есть мужчина, который по-прежнему помнит ее той девушкой с вечеринки, что провела ночь в его объятиях. Быть может, все, что он помнит о ней, – золотой свет утреннего солнца на мягком изгибе ее щеки.
Пусть она останется там, навсегда останется жива в том мгновении, навечно соединена с миром, который так любила.
11. Рим
Июнь – начало июля 1969 года
Лина оказалась верна своему слову. Внезапно перед нами открылись все двери в Риме, или, точнее, передо мной, – не знаю, сколько приглашений Дэвид получал до моего приезда, ведь поначалу он прятал меня от всех и всех от меня. Но после той ночи на вилле Таверна нас желали видеть на званых ужинах, коктейлях и в опере.
Нас приглашали на эти встречи, потому что я применяла свои чары, преподносила себя с лучшей стороны, к тому же тем летом в Италии все были только рады пообщаться с американкой, а тем более уроженкой Техаса[16], по крайней мере все остальные американцы точно, кроме того, из звучащих невзначай комментариев то здесь, то там я поняла, что определенную роль играло и мое происхождение – мои родственники и их деньги. Уверена, это раздражало Дэвида, и, думаю, я понимала это уже тогда, но еще понимала, что он не осмелится вмешаться, потому что и ему, и его карьере шло на пользу то, что нас приглашали в театр в компании какой-нибудь графини или на выступление кембриджского церковного хора с последующей дегустацией виски на вилле Волконской – в британском посольстве.
В обычной жизни человек уровня Дэвида никогда бы не проводил столько вечеров, общаясь лично с самим послом, но мы вдруг стали появляться везде, и на ужинах нас усаживали за главный стол, а не на другом конце лужайки.
Теперь меня звали на бранчи посольских жен, игровые вечера и катание на лошадях на вилле Боргезе, хотя я занималась только верховой ездой «вестерн» и не поспевала за всеми этими выпускницами Вассарского, Барнардского колледжей и Брин-Мора – превосходно держащими равновесие, в шлемах, бриджах и гладких кожаных сапогах.
Один сотрудник из отдела кадров даже помог мне найти репетитора по итальянскому. Синьора Фаласка была школьной учительницей на пенсии, чей муж-поэт погиб в первой волне бомбежек в сорок третьем. У нее был римский нос и копна стальных волос. Она сказала, что не держит обиды на американцев и благодарна за освобождение, но потом отметила, что я мямлю и вкладываю недостаточно эмоций в слова. Каждые два дня она приходила ко мне домой, и мы разыгрывали воображаемые сцены: она – шеф-повар, а я должна объяснить ей на итальянском, что один из наших гостей, можете себе представить, вегетарианец; она изображала слугу, а я должна была сообщить ему, что к вечеру нужно подготовить мужу костюм по дресс-коду white tie; она была гостем, недовольным своим местом за столом, поскольку его посадили рядом с политическим оппонентом, а я должна была ее утихомирить. Может, она и была права в том, что мне недостает твердости в итальянском языке, но, думаю, к концу вы согласитесь, что синьора не угадала с ситуациями, в которых мне стоило практиковаться. Я сдалась спустя пару недель, примерно тогда же, когда всему и так наступил конец.
А вот работать в посольстве мне действительно нравилось. Мне приносили удовольствие не только проводимые мной исследования и распределение экспонатов по категориям и спискам – честно говоря, второе всегда вызывало у меня некоторые трудности, – но и тот факт, что теперь я ездила в офис, как будто стала частью чего-то большего.
Я начала с мраморных статуй в альковах, расположенных вокруг парадной лестницы в канцелярии, изучала каждую по очереди со стремянки (откуда то и дело ловила взгляд знаменитых глаз Волка, голубых, как море на Капри, блуждающих по моей фигуре; по крайней мере, так мне показалось).
Была одна скульптура, статуя Венеры эпохи Возрождения, которая меня особенно очаровала. Она стояла, слегка подавшись вперед и перенеся вес тела на левую ногу. Ее как будто застали во время купания – в левой руке Венера держала каменную губку, поднеся ее к одной из маленьких грудей; в правой у нее была мраморная ткань, собранная спереди на уровне бедер. Одна из вариаций позы, типичной для статуй Венеры и, возможно, для обнаженных женщин повсюду: одна рука на груди, другая прикрывает то, что дядюшка Хэл однажды назвал сахарницей. Venus pudica – так называется эта поза, что, если верить прочитанным мной материалам, означает «Венера целомудренная». В такой позе любили изображать женщин скульпторы Римской империи. Это был способ изобразить красоту обнаженного женского тела, не открывая лишнего; статуи часто были задрапированы мраморными тканями в нужных местах, либо девушки изображались застигнутыми врасплох, прикрывающими тело руками, как поступила бы любая благонравная римская женщина. По тем же причинам такой образ Венеры был популярен у скульпторов позднего Возрождения – женским статуям никогда не приделывали фиговый лист после завершения работы, чтобы заслонить непристойные места, ведь им это было не нужно. Однажды, сверившись с латинским словарем, я обнаружила, что pudica также означает «стыдливая».
В те
