эта образованная выскочка держала всегда правильную речь, слова выговаривала будто по книжке, ни сматюгнётся, ни даст тебе по шее. Обмажет, как соплями, липким елеем и уплывёт в бригадирский закуток. А ты – язык на плечо – и беги исполнять все её прихоти. Ах, как жаль, что еще на этапе не разглядели, проморгали, не раздавили эту училку! Вот нынче она и дорвалась, собачье отродье, до власти! У-у! Тварь интеллигентская! Слышала бы Фенька это злобное шипенье соседок по бараку, она бы восприняла его как высочайшую похвалу своему перевоплощению и наверняка загордилась бы собой!
Майское солнышко тёплыми лучами ласково перебирало пробившуюся между струганных досок трапа травку-муравку. В зоне трава росла еще в двух местах: по кромкам сточных канав и в самом дальнем углу, у бочек и ящиков с нечистотами и мусором. Но та трава, несмотря на свою относительную молодость, – лишь полтора месяца минуло, как сошёл снег, – была какая-то несвежая, жухлая и порепанная. Казалось, что и солнце бережёт свои лучи от этого чертополоха. Но почему именно на дощатых пешеходных тропах, куда редко ступала нога заключённых, те всё больше месили грязь в колоннах на проезжей части, а тротуары – это, по строжайшему распоряжению кума, привилегия лагерного персонала и военных, так вот, почему из земли сквозь неровные щели наскоро сбитых досок нежная муравка выбивалась на свет и так жизнерадостно зеленела, этому объяснения не было. Уже и выщипывали её едва ли не с корнем, а она, глядишь, дня через три опять пробивается. Заместитель начальника лагеря по политической части топал ногами, охранники тайком посмеивались, а проходившие в колонне рядом с тротуаром зечки, скосив глаз на живительную красоту, на мгновение оттаивали душой. Выведенный из себя этой неподдающейся травкой-муравкой замполит снял с торфяных работ десять заключенных, поставил во главе их давно примеченную ретивую Феньку – Лизавету и приказал за день выдрать с мясом всю эту заразу, а заодно почистить от чертополоха и полыни всю лагерную территорию.
– Это, в конце концов, советское исправительное учреждение, а не какие-то африканские джунгли. И я вам поручаю со всей ответственностью навести надлежащий порядок! – такими словами напутствовал замполит вооружённую кайлами, ломами, чтоб удобнее выворачивать доски, и штыковыми лопатами, бригаду женщин.
Фенька пятерых поставила на перекопку и заравнивание земли под трапами, остальных распределила на прополку канав и помойки.
– Ой, люди добрые, помогите, умру ить! Спасайте скорёхонько, спасите! – завопила вдруг, пятясь на коленках вверх из канавы, придурковатая Ульянка, девка забитая, но старательная, та самая, которую за несговорчивость подручные Таньки Блатной избили в вагоне до полусмерти. – Там-ка змеюка, кусила меня за палец. Ох же ты мамонька моя, неужли смертушку свою в кустах я отыскала?!
На вопли сбежались женщины. Фенька сноровисто оторвала от выбившейся из-под юбки ситцевой нижней рубашки Ульянки узкий лоскуток, перекрутила его жгутом и стянула узлом зашедшейся в крике девахе руку выше локтя. Затем подхватила её грязную ладонь и прильнула губами к едва заметной ранке. Через минуту Фенька откинула ладонь от себя и сплюнула наземь густую слюну.
– Не реви ты, дурочка! Жить будешь. Видишь, в слюне тёмное пятнышко – это змеиный яд.
– Ну, ты даёшь, Лизавета! Прям дохтур какой! Да ить так ловко и умело! – восхищённо затараторили сбившиеся в кучу женщины.
– Поживите с моё, всему научитесь, – ровным голосом оборвала их Фенька. Не станет же она рассказывать, что подобными навыками владеет каждый, кто вырос в их алтайской тайге. – Давайте, живо расходитесь по работам. Поблажки никому не дам.
Неожиданно Фенька замолкла и подняла предостерегающе правую руку. Все недоумённо переглянулись. Она неслышно, крадучись, сделала несколько шагов по направлению к канаве, остановилась, на мгновение замерла на месте, тихонько наклонилась к траве, смело и резко сунула в неё руку. И вот уже, крепко перехваченная указательным и большим Фенькиными изящными пальцами за основание стреловидной изумрудной головки, в воздухе извивается поднятая из чертополоха зелёная с серыми узорными разводьями вдоль чешуйчатой гибкой спины метровая змея.
– Ишь ты, какая красавица! Да будет вам известно, бабоньки, что перед вами одна из самых ядовитых змей, обитающих в России, – болотная гадюка. – Фенька почти с нежностью провела свободной рукой по блестящим чешуйкам, потом опять наклонилась, приподняла пятку левого кирзового сапога, подсунула под каблук змеиную головку и с хрустом раздавила её. – Так-то будет надёжней! При работе проявляйте осторожность: весной змеи как никогда агрессивны. И кто знает, сколько их наползло с окрестных болот сюда, на территорию. Всех спасать – одной меня не хватит. Всё, живо разошлись по местам. А ты, Ульяна, сию минуту пойдёшь со мной в лагерный медпункт, к фельдшеру, рану надо обработать йодом, чтоб заражения не было.
С этого происшествия простодушная Ульянка прониклась к Феньке таким обожанием, что скажи ей та: иди на запретку, она бы, наверное, не раздумывая, побежала на колючку. Однако Фенька делала вид, что в упор не замечает этой собачьей преданности, и ничем не выделяла Ульянку из остальной серой барачной массы. Стоит напомнить, что Фенька – Лизавета, по-иезуитски провернув свой переход из разряда врагов народа на площадку, где исправлялись хоть и преступившие закон, тем не менее социально – близкие, теперь вполне могла рассчитывать на продвижение поближе к какому-нибудь тёпленькому и сытному местечку, а там, глядишь, и срок скостят. Она уже и сейчас, можно сказать, дышала в затылок мужиковатой бригадирше. Не зря Танька Блатная стала поглядывать на неё искоса, с некоторых пор реже и как-то пресновато проходили их ночные интимные встречи. Однажды Фенька, минуя Таньку, провернула одно наваристое дельце и, что прежде было вообще неслыханно, даже не поделилась кушем с бригадиршей. Та, открыв всё это, вызвала Феньку в свой закуток, устроила неприличную сцену и в конце, уже выкричавшись, раздражённо бросила, что, мол, пора бы куму и узнать, кого и кто утолкал в болотную тину пиявок кормить. Фенька тогда расплакалась, ползала униженно в ногах у в один миг ставшей монументально недоступной бригадирши, клялась в вечной любви, рыдала, что, дескать, бес её попутал, но теперь-то она всё уразумела и с благодарностью вспомнила своё место. Танька тоже расчувствовалась, и это бурное объяснение закончилось у товарок не менее бурными и пылкими ласками. Любовницы помирились.
Вечерело. Тонко скрипнули петли на входной двери, и в пустой барак, стараясь не шуметь, вошла и на мгновение в нерешительности замерла в тамбуре Ульянка. Выше её простоватого лица, окаймлённого серым платком, повязанным в бантик на подбородке, весело гудя, пронеслась по несвежему воздуху вглубь барака
