Ночью выпал снег и накрыл белым саваном и зону, ставшую от этого схожей со средневековым зловещим замком, и дремучий лес вдали, и бесконечные болота. Лишь щетинки сухого камыша да рогоза очерчивали слепящую глаза белизну коричневыми изломанными линиями, расходящимися по всей низменности. С утра выведрило. Мороз крепчал. Лагерные старожилы предупреждали, что при таком раскладе к вечеру температура может упасть до –30°. Надо было успевать вывезти заготовленный торф. Одной подводе явно не управиться до темноты. Второй подводой, сходив за разрешением до кума, вызвалась помочь сама бригадирша – Танька Блатная. «Оно и понятно, за невыполнение задания ей первой и попадёт, пусть попашет наравне с другими!» – шептались лагерницы. От второго человека на подводу Танька наотрез отказалась: на что, мол, мне обуза, тока под ногами путаться, сдюжу и одна. Коль приспичит, кхе-хе, бабёнки с другой подводы, их же там двое, подсобят!

Если и в добрую-то пору конвойные редко сопровождали подводы до карьера, то в нынешнюю лютую стужу они к ранним сумеркам нажгли уж не одну лесину, а хоть бы чуток согрелись… Так и прыгали, ровно зайцы, вокруг огня, и не спасали зябнущие тела ни полушубки, ни валенки с высокими голяшками. А всему виной – потяга с прихваченных лишь минувшей ночью тонким льдом болот.

– Слухай, Сидор, чё там за вой стоит? – один из охранников поднёс рукавицу к завязанной на подбородке шапке и освободил ухо, чтобы лучше разобрать женские истерические голоса, доносящиеся от двух темнеющих посреди заснеженного перешейка подвод с торфом.

– Чегой-то у их там стряслось, Ваня. Надо бы сбегать. Кто – ты иль мне?

– Давай уж ты, Сидор. Ты бойчей на ногу. А то когда ж я дотелепаю с этим грёбаным ревматизмом! Ты поспешай, а я щас подковыляю, вот тока с костром решу.

Картина, открывшаяся запыхавшемуся от быстрой ходьбы Сидору, удручала. С первой подводой, доверху нагруженной брикетами торфа, вроде бы всё было в порядке. Лошадь с заиндевелыми боками и ноздрями беспокойно переминалась на месте и косила сливовым глазом назад, где вторая кобылка, скребя подковами по стылым брёвнам, пыталась вытащить с обочины на колею сползший боком и накрененный к болоту разбитый воз. Прямо у откоса чернела рваная полынья, в которой плавали вывалившиеся с подводы сухие брикеты. Две бабы в телогрейках, подвывая и матерясь, подталкивали сзади воз. Лошадь в очередной раз поднатужилась, отыскала наконец-то опору и – вытянула треклятую телегу на дорогу. Обойдя с разных сторон взмыленную кобылу, к конвоиру одновременно виновато подошли обе эти бабы.

– Вишь ты, горе-то какое, гражданин охранник! – выступила вперёд рослая Танька.

– Где, мать вашу, третья?

– Утопла в болоте.

– Утопла, говоришь, а, поди ж, и помогли ей. Кто она?

– Враг народа, гражданин охранник, осужденная за террористическую деятельность против трудового народа Аграфена Шерстобитова. Сколь мы ни старались вот с ней, это вторая гражданка с подводы – Лизавета Романова, осужденная по бытовой статье, вытащить из болота врага народа, но вода такая ледяная, все поморозились, а туё всё одно засосало.

– Дозвольте, гражданин начальник, я расскажу подробно, как всё произошло, – обратилась к Сидору вторая заключённая, лицо которой было расцарапано, а рукав телогрейки под мышкой надорван. Несмотря на серость наступающих сумерек, конвойный всё это разглядел и перебил говорившую вопросом:

– А не следы ли борьбы у тебя на мордашке? И рукав вот-вот отвалится!

– Что вы такое говорите, гражданин начальник! Какой такой борьбы! Это я при падении поранила лицо об осколки льда. Я всё объясню! Просто наша лошадь поскользнулась на подстывшей дороге, попятилась, телега съехала под откос. Нас с напарницей, мы сидели наверху, на брикетах, выбросило, я упала ближе к берегу, она дальше, примерно в метре от меня. Слой льда оказался тонким, вот он и проломился. Пока мы опомнились, пока подбежала бригадир, время ушло, и мы ничем не смогли помочь Шерстобитовой. Да упокоится её душа!

– Ну, ты про душу-то шибко не мели! Посколь нет её у человека и в помине, – резко оборвал говорившую подоспевший второй конвойный. – Всё это выдумки царских сатрапов, как сказывал нам на политзанятиях товарищ Берзинь. Сидор, тебе опять бежать, теперь уж на вахту: сообщи о происшествии начальству. А я здесь покараулю этих растяп. Подь на два слова. – Он отвёл в сторону Сидора и вполголоса, так, чтоб не слышали заключённые, сказал: – Костёр я погасил, костровище присыпал снегом. Будем говорить, что шли впереди, потому, дескать, и не увидали, как лошадь утащило с гати.

А у телеги в это время тоже тёк приглушённый разговор.

– Вот стерва, успела-таки напоследок, пока мы не засунули её в болото, всё лицо мне оцарапать. Поди, и шрамы останутся!

– Дурёха, ты радуйся, как мы быстренько сеструху твою – кхе-хе – к кикиморам на житьё определили! Аккуратно-то как сладили! А царапки твои тебе же и на пользу. Теперь уж точно и комар носа не подточит. Я грешным делом сама думала для пущего правдоподобия фейсик тебе подправить, да спасибо Лизавете – избавила своими коготками меня от лишних хлопот. А ранки твои я, как собака, так залижу, что и следов не останется. Всё, молчи! Конвоир идёт, продолжим комедию.

Как бы то ни было, но рискованная и кровавая подмена товаркам сошла с рук. Лагерное начальство сильно приглядываться, кто есть кто, не стало, а потрепав женщин изнуряющими допросами, наказало их за нерасторопность при оказании помощи утопающему десятью сутками карцера каждой. И дело забылось. Были, конечно, сомневающиеся в правдоподобности случившегося, но помалкивали, так как знали крепко: лишний базар себе дороже. Да и потом, мало ли дохнет в лагерях врагов народа, получая тем самым окончательное и справедливое возмездие за свои пакостные заговоры против всенародной и горячо любимой советской власти. Так думали не только вертухаи, но и некоторые из приближённых Таньки Блатной. Однако эти еще и присовокупляли к своим думкам сладкую надежду на занятие в скором времени так кстати освободившейся негласной должности главной наперсницы бригадирши. Но здесь воздыхательниц поджидало горькое разочарование. Эта училка или как там её, с расцарапанной харей, мышастая тихоня и тюхтя, змеёй подколодной пробралась и пригрелась на пышной бригадирской груди. А им опять осталась сучья участь: шнырять по бараку, мордовать контриков, отыгрываться на забитых деревенщинах. Еще блатных бесило, что Лизавета с неизвестно откуда взявшимся нахрапом и денно и нощно напропалую шерстила всех и вся в бараке, и попробуй, огрызнись, шагни поперёк, всё, можешь прощаться с жизнью! Обиднее же всего то, жаловались друг дружке уркаганки, что