– Осуждённую в карцер. И немедленно начать подготовку Шерстобитовой к этапу. Увести.

Столыпинские вагоны покачивало на стыках. Паровоз медленно тащил их через туннели Уральских гор. Свежий, пахнущий полевыми травами и хвоей, воздух тщетно бился в зарешёченные узкие оконца под крышей. Здесь, в вагоне, набитом до отказа осужденными, где на нижних нарах, ближе к середине, валялась, безучастная ко всему, Фенька, за неделю пути дух настоялся такой, что он, казалось, лип не только к грязным женским телам, но и при каждом вдохе непоправимо разрушал отбитые и прокуренные лёгкие узниц. Для того чтобы хоть как-то проветрить вагон, надо было бы настежь распахнуть все оконца и раздвинуть до конца капитальные двери. Однако кто же станет это делать, когда на остановках времени хватало лишь на то, чтобы быстренько вынести нечистоты да получить сухари и баланду?

– Гляжу я на тебя, девонька, – чегой-то ты не того, аль общества нашего чураешься? – Танька Блатная, старшая по вагону, ширококостная бабёнка с крупными и грубыми чертами лица и цепкими, близко посаженными, холодными глазами, но при этом необыкновенно ласковым, вкрадчивым голосом, по-хозяйски расположилась на свободное место на нарах и ободряюще легонько хлопнула ладонью Феньку чуть ниже пояса. – Никак, иссохлась вся по такому-растакому милёночку? Да ты не горюй: мужики – это пьянь, рвань и вонь! Держись меня, всё будет кругленько и сладенько! – И староста как бы невзначай пробежала своими хоть и толстыми, но гибкими сильными пальцами по голой, выпростанной из-под одеяльца полной Фенькиной ляжке.

Фенька не отодвинулась, ни единым жестом не выказала своего неудовольствия, но наоборот сделала вид, что ей это тоже приятно. Третьего дня на угловых нарах одна дерёвня, молчаливая и ладная деваха, осуждённая на пять лет за кражу мешка пшеницы с колхозного тока, довольно бурно отвергла подобные ухаживания старостихи. С Фенькиных нар было хорошо видно, как вечером того же дня, еще и не стемнело, четверо шестёрок из окружения Таньки Блатной, неожиданно выросли около нар колхозницы, быстро повалили ту на постель и, набросив байковое одеяло, принялись её дубасить. Трое били сбоку, а одна вскочила на извивающееся одеяло – и ну его топтать, покуда несчастная не затихла. Она еще и до сегодняшнего дня лежит в своём углу, выползет справить нужду и опять затаится. Что с неё взять – дерёвня, аль не знала, кому поперёк желанья брыкается! Уступила бы, глядишь, и цела бы осталась.

– Не горюй, сладенькая ты моя, – старостиха уже по-свойски погладила подрагивающую под одеялом Феньку и поднялась с нар. – Вечерком милости просим к нашему шалашу, выпьем, да вкусненьким – хи-хи – там же и закусим. О-очень буду ждать!

В тупике на узловой станции вблизи Перми состав с заключёнными задержался дольше обычного. Почти половина осужденных женщин здесь была выгружена и под лай овчарок и зычные окрики конвоиров угнана по просёлочной дороге в недалёкий, за лесом, лагерь. Оставшиеся в опустевших вагонах только и успели вздохнуть пару раз полной грудью, как в Перми опять натолкали свежих осужденных с этапа.

– Фенечка, лапочка, глянь-ка! Уж не сестрёнка ли, близняшка твоя вон та, что жмётся к двери? – Восседающая королевой на нарах в середине вагона Танька весело хлопнула по полноватому плечу Феньку-Стрелка и указала толстым пальцем в толпу прибывших с этапа зечек, что переминались с ноги на ногу в тесном проходе. – Да ить это копия твоя! Эй, ты, у дверей, подь до нас!

– Отродясь не бывало у меня сестёр. Братовья, да и те где-то сгинули ишо до Октября, в империалистическую, – успела сказать Фенька, пока этапница пробиралась к ним.

Меж тем миловидная женщина лет тридцати, и вправду очень похожая, пусть и не как две капли воды, на Феньку, робко приблизилась к разбитным товаркам. Танька поднялась с нар и, подбоченясь, по-хозяйски обошла ту вокруг, хмыкнула и вновь плюхнулась рядом с Фенькой.

– Откеда ты, такая краля? Срок мотаешь за чё? Говори, как на исповеди, мы нонче добрые! Да ить, Фень?

– А то как! Сказывай нам, красавица, всё как на духу. А мы со старостой послушаем.

– Из Кособродска я, что на Южном Урале. Учитель, работала завучем в детдоме. Осуждена за непреднамеренное убийство на восемь лет.

– Никак, муженька застукала с полюбовницей, да и прирезала обоих?! Молодчина, ежли так!

– Нет. Суд посчитал, что я виновна в смерти одного из воспитанников нашего детского дома, одиннадцатилетнего Илюши Корягина.

– Ах, да ты – детоубийца!

– Помолчи, Феня! Ботай дале, учительша! Тока с выраженьем и подробно.

– Никого я не убивала. Наше воспитательное учреждение расположено на окраине Кособродска в бывшем особняке одного сбежавшего от революции дворянина, а рядом, с внешней стороны примыкают к усадьбе продовольственные склады. Теперь они пусты, но до последнего времени в них хранились городские запасы муки, крупы, сахара. Со стороны детдома, в глубине сада, ближе к ограде есть дощатый сарай, в нём летом мы хранили огородный инвентарь, а еще раньше, пока не оборудовали кладовку в подвале, продукты. Илюша был мальчиком беспокойным, порой даже неуправляемым, часто обижал младших мальчиков и девочек. Два раза убегал из детдома. Вы не подумайте, что я, давая такую характеристику подростку, тем самым пытаюсь уменьшить свою вину за произошедшее, ничего подобного, просто я говорю, с чего началось и как всё произошло. Однажды воскресным апрельским днём Илюша сильно избил двух малышей, отнял у них припрятанный после обеда ребятами хлеб. Я в тот злополучный день была ответственной по детскому дому. Илюшу привели ко мне в кабинет, где он, вместо того чтобы повиниться, стал нецензурно ругаться и буянить. Тогда я приказала двум воспитателям – мужчинам, находящимся здесь же, отвести Илюшу и запереть в сарае, пока он не придёт в себя и не успокоится. Всё это происходило вечером. Вскоре наступила ночь. За хлопотами и делами мы как-то упустили из вида, что Илюша-то остался запертым на замок в сарае. Покормив ужином и уложив воспитанников спать, мы и сами прикорнули. За полночь меня разбудил сторож. Он будто бы из своей сторожки, что на улице, у ворот, слышал какой-то детский истошный крик. Сторож вышел во двор, прислушался, сделал круг вокруг спящего особняка, и хотя крики больше не повторялись, он всё же решил сообщить мне об этом. Мы вдвоём еще раз прошли по территории, однако тишина стояла мёртвая. Всё прояснилось утром, когда один из воспитателей, отправленный в сарай за подростком, скоро прибежал оттуда с лицом белым, как мел, и дрожащим подбородком. Придя в себя, он сказал, что Илюши в сарае