Перекрестившись на походные образа, выставленные под рябиной на восточной стороне лагеря, и пристроив листвяжный кряж на костёр – лиственница горит медленно, огня хватит до рассвета, – старообрядцы, вздыхая, улеглись на войлочные попоны вокруг очага. Что-то их ждёт завтра? Эх, ма-а… Но однако ж: будет день – отыщется и пища! Выглянувший через несколько минут из-за утёса серп стареющей луны пригасил россыпи звёзд на небе, но зато осветил дополнительным бледным светом спящих людей, чутких лаек, свернувшихся по периметру походного бивуака, очертил, аппетитно хрумкающих бодылья, стреноженных коней. Коровы, похожие в ночи на серые камни, лежали, отдыхая, меж сосновых тёмных стволов и поминутно, как недавно это делали, отходя ко сну, кержаки, так же глубоко вздыхали. Тёплая, бархатистая ночь простёрлась над горно-таёжным Алтаем.

Судьба к Аграфёне Павловне Шерстобитовой и в этот раз проявила милость, придержав её в пересыльной тюрьме на неопределённое время, тогда как других заключённых, лишь сформируют этап, спешно отправляли на лагерные пункты, разбросанные по глухим урёмам в тайге. Маняще и соблазнительно сквозило в изящных и порочных повадках этой женщины нечто демоническое, от чего надзиратели теряли голову, и Феньке, осуждённой, как враг народа, некоторые из них, невзирая на последствия, смягчали режим, баловали излишним вниманием. Надо отдать должное и Феньке – она осталась верна себе и долго уламываться не любила. Исхудавшая на следствии, в тюрьме она прямо-таки расцвела и вернула свою прежнюю форму. Не хватало лишь кожанки да маузера.

– Ты почто, девонька, нюни-то распустила? – грубовато, но с покровительственными нотками в хриплом, прокуренном голосе, обратился к только что проснувшейся Феньке-Стрелку очередной, на этот раз рябоватый, с волосистой бородавкой на подбородке, ухажёр. Полуодетый, он присел к ней на тюфяк, расстеленный на полу, и легонько поглаживал её оголённую руку. Фенька спросонья не сразу поняла, где находится, – сладкий сон, в котором она в кумачовой косынке и при оружии держала пламенную речь перед жадно пожиравшими её похотливыми глазками красноармейцами, правда, все бойцы были почему-то с жёлтыми раскосыми китайскими и суровыми, словно высеченными из серого камня, латышскими лицами, – этот сон еще с минуту не отпускал Феньку. Вздохнув, она обвела влажным взглядом каптёрку надзирателей. Слева и справа стеллажи с вещами и противогазами, посередине, у пыльного зарешёченного окна массивный стол с остатками вчерашней гулянки: алюминиевая фляжка из-под спирта, медные кружки, недоеденный кусок хлеба, шматки сала, надкусанная луковица. Фенька выпростала из-под стёганого одеяла свободную левую руку и протёрла подсохшие слёзы на глазах. И только после этого ответила томным, капризным голосом:

– Мне снилося, миленький ты мой, как ты меня ласкал и тискал, а тока я сомлела, тебя к начальству срочно вызвали, ты и бросил меня, не домяв, убежал. И так, видать, горько стало мне, одинёшенькой, что я и разрыдалась во сне.

– Ну, эту беду мы в два счёта исправим, – приземистый надзиратель сбросил одеяло в угол и, часто засопев, навалился на Феньку, с готовностью сомкнувшую свои гибкие руки на жирной спине ухажёра.

И тут в дверь кто-то настойчиво и требовательно застучал. Фенька прижала потную голову надзирателя к мягкой, голой груди и страстно зашептала: «Миленький, тока ни открывай ты никому. Мне так хорошо, так сладко. Давай еще, давай, вот так, вот так!» Но в обитую железом дверь стучали уже и сапогами. Надзиратель струсил, с силой оттолкнул от себя распалённую бабёнку и, на ходу натягивая через голову гимнастёрку, заспешил к двери.

На пороге стоял разгневанный начальник тюрьмы Яков Самуилович Петухов. Он решительно отодвинул растерявшегося надзирателя в сторону и прошел в каптёрку.

– Вот оно в чём дело! – Яков Самуилович смерил презрительным взглядом забившуюся в угол под стеллаж и слегка прикрывшую одеялом своё тело Феньку. – Встать! Блудом промышляешь?! Статья, срок, камера!

Фенька, не выпуская из трясущихся рук край одеяла, робко встала и, заикаясь, назвала статью, срок и номер своей камеры. Начальник тюрьмы шагнул к Феньке, вырвал из рук у неё одеяло, отбросил на тюфяк и снова отошёл. Теперь взгляд Якова Самуиловича был оценивающим, как у восточного работорговца на невольничьем рынке. Скоро бараньи сливовые очи его покрылись маслянистой плёнкой, он прищурился, едва не цокнув вожделенно языком. Однако в последнее мгновение сдержал себя и бросил через плечо стоящему сзади рябоватому надзирателю – каптёрщику:

– Осужденную немедленно в баню, проверить на вши и венерические заболевания, переодеть в подходящую одежду, и вечером – в мой кабинет. Допрашивать буду сам, лично. А ты, Самойленко, пока фельдшер займётся осужденной, пиши объяснительную, где письменно подробно изложишь свою половую связь с врагом народа.

Начальник тюрьмы круто развернулся и покинул каптёрку, оставив внутри помещения обескураженного надзирателя и всё еще неприкрытую ничем, стоящую у стеллажа и загадочно ухмыляющуюся Феньку – Стрелка.

На рамку открытой форточки сел юркий воробышек, склонил на секунду серенькую, с тёмными пятнышками, головку, чирикнул и – был таков. Фенька отвела сытый и пустой взгляд от окна и, довольная, перевернулась на живот. Накрахмаленные простыни на широкой панцирной кровати неуловимо пахли свободой. Розовые обои по стенам этой уютной комнатки, оборудованной за дверью в углу просторного, в стиле ампир, кабинета начальника тюрьмы, тоже вносили умиротворение в душу Аграфены Павловны. Именно так, по имени и отчеству, часа полтора тому назад обратился к ней Яков Самуилович, за изящным столиком у окна с бархатными портьерами, после лёгкой беседы с шампанским и шоколадом, приглашая Феньку пройти в эту уютную комнатку. Такого изысканного и предупредительного ухажёра и пылкого любовника давненько не было у Феньки. И теперь она рассеянно наблюдала, как Яков Самуилович застёгивает блестящие пуговицы на кителе из дорогого сукна, как у овального зеркала на стене поправляет безукоризненный пробор на едва тронутых сединой черных волосах. От зеркала Яков Самуилович вернулся к кровати, двумя холёными пальцами потрепал Фенькину, ставшую в мгновение пунцовой, щечку, томно шепнул: «Одевайся, девочка моя, жду через пять минут в кабинете», и, напевая бравурную мелодию из какого-то марша, вышел из комнатки.

Когда Фенька выпорхнула в кабинет и весело приблизилась к сидящему за столом Петухову, он оторвался от бумаг и, будто видел её впервые, холодным, казённым взглядом остановил давешнюю пассию.

– Осужденная Шерстобитова, стойте на месте и ожидайте.

И Петухов вновь углубился в изучение бумаг. А Фенька, ошеломлённая и растерянная, встала как вкопанная. Красивые, манящие коленки её, под срезом суконной юбки, мелко задрожали. Бесшумно открылась высокая дубовая дверь, в кабинет вошёл мордатый, со шрамом от сабельного удара на низком, морщинистом лбу, надзиратель. Петухов равнодушно окинул пустыми глазами сначала