Чудны дела твои, Создатель!

3

Пустельга, искусно управляя матовыми полупрозрачными крылышками, распластала своё изящное, в светлом оперенье, продолговатое тельце в небесной синеве. Казалось, птица невидимым лучом привязана к солнечному диску, неподвижно стоящему в зените. Минька Раскатов, младший брат Степана, уже минут пять, как наблюдал за ней, сидя на шершавом, нагретом валуне, овальным боком торчащем из земли. Гремела боталом Жданка, степенная, с полутораведёрным выменем корова, когда подымала из травы и цветов свою бусую морду с тёмными шерстяными очками вокруг умных глаз. Поодаль от неё, но здесь же на сочном таёжном лугу, паслось еще четыре дойных кормилицы, три нетели, два не подложенных быка да с десяток прошлогодних и нынешних телят и тёлочек. Овцы сновали меж коров, трава сочная и высокая, спутанная, отойди овечка в сторону, через минуту завязнет в ней, а подъедать следом, подбирать подвижными тонкими губами стебли и обрывки зелёных листьев по примятым трубчатым бодыльям и утоптанному вязелю – это за милую душу!

Минька с весны присматривал за кержацким стадом, изучил повадки своих подопечных, знал, что Жданка, покуль не объест до корешка всю траву вокруг себя, не перейдёт на другое место. А вот Красуля, бодливая трёхлетка, обежит за день весь луг вдоль и поперёк, заглянет и в заросли черёмухи, а там, как известно, по низам одни палки да сухие сучья – не пролезть! Однако не для Красули, та напрямки, с хрустом, пройдёт все заросли, правда, опосля завсегда вертается к стаду. Или взять быка Буяна – смирнее скотинки Минька не встречал за свою двенадцатилетнюю жизнь, и пущай он огромный и чёрный, как твоя туча, зато на нём катайся сколько заблагорассудится, вот тока б успеть на спину широченную взобраться с бугорка. А Митяй, тот, не гляди, что видом смирённый, как рогом зацепит – в кусты и улетишь.

Монастырское стадо обитало отдельно, на выпасах за мохнатыми, в кедрачах, скалами. Иногда, по недосмотру Миньки либо послушниц, что попеременно пасли свой скот, стада сходились где-нибудь на полянке. Коровы, те, боднув друг дружку пару раз по случаю негаданной встречи, возвращались к поеданию цветочных бутонов и ядрёных побегов. Быки же, а в монастырском табуне их тоже было два, сходились в схватке не на шутку. Причём верх всегда одерживал Буян, даже и тогда, когда трусливый перебежчик Митяй пробовал исподтишка поддеть его рогами сбоку, в то время как он валял очередного соперника по земле. Буян, не отпуская прижатого противника, изворачивался своим мощным корпусом так, что под блестящей чёрной шерстью ходили бугры мышц, и лягал задними тяжёлыми копытами Митяя с такой силой, что тот кубарем летел в траву. Послушницы, всплёскивая руками, бегали вокруг дерущихся быков, боясь приблизиться; коровы равнодушно поглядывали на это представление, поминутно отрыгивая и пережёвывая жвачку, а Минька, стоя в сторонке, переживал и радовался победам своего могучего любимца.

Вот и сейчас паренёк боковым зрением заметил шевеленье слева, там, где одиноко стоящую, высоченную и полузасохшую лиственницу зелёным пологом окружали кусты акации и калины с наливающимися кистями ягод. Минька вскочил с камня. Неужели опять монахини проморгали своё стадо, и Буяну снова надобно расшвыривать по всей опушке назойливых быков? И ведь стадо увести уже не успеть! Но опасения оказались напрасными. На поляну из кустов выступили четверо мужиков: среди них брат Степан с пилой – лучком, и с топорами на плечах Семён Перфильич, Меркул Калистратыч и бергал Михаил Антропов.

– Братка, отгони табун с поляны подале! – приветливо помахал свободной рукой Степан. – Мы нонче валим вот эту богатыршу, – он указал пилой на одинокую в три обхвата лиственницу.

– Цыля, цыля! Но-о! Давай, пошли отсель, пошли! На том лугу трава вкусней!

Стадо неохотно, но подчинилось зычным командам и окрикам и вскоре перешло через лес на другой недалёкий лужок, откуда Миньке хорошо были слышны звуки пилы и дружный стук топоров. Спустя какое-то время паренёк услышал крики: «Бойся! Остерегись!» – и раздался характерный треск раздираемого падающего дерева, затем последовал гулкий удар чего-то тяжёлого о землю. И в тот же миг соседнюю поляну наполнили возбуждённые мужские голоса.

– Калистратыч, глянь, чё ж это за чудо!

– Да я и сам отродясь такого не видывал!

– Мужики, вблизь не подходи! Съедят ить, зажалят!

– Михаил, беги в поселье! Пущай бабы сбирают посудину, какая есть – и сюды! Тока аккуратней!

– А я, Семён Перфильич, до монастыря, одна нога здеся, другая там! Надоть имя обсказать!

– Давай, Стёпушка! Да пущай Северьян Акинфыч захватит инструмент: роёвни и сетки с холстиной. Авось сподобимся рой снять. А мы с Меркулом Калистратычем покуль здеся приглядим!

Картина, открывшаяся Миньке из-за куста крушины, куда он пробрался, чтоб лучше разглядеть происходящее на поляне, была поистине необыкновенной. Разваленная по стволу надвое от страшного удара оземь, лиственница лежала наискось через лужок, метрах в двадцати от любопытного паренька. Ближе к обломанной при падении кроне коричневыми смерчами кружило несколько пчелиных роёв. Под ними, в исковерканном полом чреве дерева, жёлто поблёскивали на солнце, отстроенные, видимо, не за одно десятилетие, соты. Ниже, метрах в пяти ввысь от комля, вся сердцевина была заполнена засахаренным мёдом – кладовая тружениц не за один сезон.

С противоположной стороны поляны, на почтительном расстоянии от раскуроченной пчелиной колонии, из зарослей черёмухи, негромко переговариваясь, осторожно выглядывали Семён Перфильич и Меркул Калистратыч.

– Покуль светло, к им не подступиться. Меня уж с десяток жакнули.

– Сёма, аль ночью они не кусаются? Да ишо более, нежели теперя! Надоть крепко обмозговать, как к им подобраться и обезвредить. Дождёмся Акинфыча и обсудим.

– Я вот удивляюсь – как пчёлы допустили, штоб мы листвягу-то спилили? Я ишо тады приметил: две-три налетали, покрутились, я отмахнулся, они затихли. А чё творилось наверху, дак шуму оттель и не слыхивали.

– Гнездо-то ихнее высоко, опять же ветки нас скрывали. Пчела покуль сообразила, чё по чём, лесина-то уж пала да разломилась, имя и стало не до нас.

Меж тем заросли вокруг поляны наполнялись кержацким народом. Мужики и бабы с уважением разглядывали поваленное дерево, вездесущие при других обстоятельствах ребятишки сейчас не шибко-то высовывались – больно зло гудели рои, то сбиваясь в одну живую, подвижную светло-коричневую кучу, грозно снижающуюся к сотам, то