– Жаль мальчонку-то загубленного. Однако ж, как ни крути, а ить ты всё одно – убийца. И теперь это клеймо тебе на всю оставшуюся жизню. Ступай покеда, определяйся с местом. Понадобишься, кликнем.

– Погоди, Танюша. Я хочу пару вопросов задать этой, как ты нарекла её, моей сестрёнке. Ты и вправду из учителей и грамоту отменно знаешь?

– Да, я по образованию словесник – учитель русского языка и литературы.

– А вот, к примеру, меня обучить правильно изъясняться, грамотно написать ты смогла бы?

– Почему бы и нет. Всё зависит от вашего желания и усердия.

– Ну, тогда давай знакомиться. Аграфена Павловна Шерстобитова, – и Фенька дружелюбно протянула растерявшейся учительнице изящную лодочку своей ладони. Та секунду помедлила и вложила свою, такую же, словно выточенную, ладонь в руку новой знакомой.

– Очень приятно. Елизавета Алексеевна Романова.

– Ишь ты, расцеремонились, прямо как две павы! Перья-то мигом повыдёргиваю! – В снисходительной интонации голоса Таньки Блатной проскальзывала скрытая угроза. – Давай-ка, бабонька, вали отседа. Я два раза повторять не учена.

Романова смутилась, потупила взгляд и неслышно отошла от нар.

– Чё ты с ней расшаркиваешься, – беззлобно обратилась к Феньке старостиха. – Похожа, ну и чё теперь, облизывать её надо обязательно, ли што ли? Мне дак она и не глянулась – какой-то серый мышонок, хошь и с твоими мясами! Хе-кхе!

– Да не ревнуй ты попусту, Таня! Я ить не так просто ластюсь к ней. Пущай выучит меня. Сколь лет уж локти себе кусаю за свою малограмотность, а тут, коль случай такой вышел, своего не упущу.

– Ладно. В лагерь прибудем, эту девку не забудем. Присмотрим.

Тусклое северное небо, высота которого, словно ажурной, прозрачно-ребристой решеткой, была обозначена осенними не проходящими перистыми облаками, с каждым новым днём скукоживалось, сжимало свои размеры, перечёркиваемые всё световое время вереницами перелётных птиц. Вот и сегодня через зарешёченное небо, к южному горизонту, как и накануне, тёмными клиньями и живыми дугами тянулись станицы диких гусей и уток. Иногда с небес доносилось похожее на рыданье курлыканье журавлей. Тогда женщины отрывались от работы, поворачивали лица к небу, искали глазами караван этих печальных птиц. Найдя, долгим взглядом провожали их, пока журавли не сливались с далью или пока резкий окрик десятника не возвращал узниц на бренную землю.

Женский лагерь, выросший и ощетинившийся колючей проволокой и вышками по периметру на тверских торфяниках в середине двадцатых годов, мало чем отличался от десятка таких же казенных заведений, будто щедрой рукой разбросанных однажды по лесной и болотной глухомани. Правда, этот лагерь, куда определили на исправление Феньку и её товарок, выгодно отличался от других тем, что в бараках не сквозило и не задувало – поскольку бревенчатые строения добротно возведены еще при царе-батюшке вольными купцами для вольных же артельщиков, добытчиков горючего торфа. Заключённые этого лагеря были заняты на торфяных работах, заготовке древесины и строительстве железнодорожной ветки к торфяникам и к зоне.

– Лизонька, мы с тобой уже не первый месяц вместе, – Фенька бросила очередной брикет спрессованного торфа на подводу и продолжила, – а всё никак не спрошу: родни-то много у тебя, иль ты, как и я, – круглая сиротинушка?

– Родители мои – потомственные учителя, но они умерли от сыпного тифа еще в Гражданскую. Детей, кроме меня, Господь им не дал. Были у отца двоюродный брат Георгий и сестра Марина, однако где они, живы ли – этого я не знаю. Видела их последний раз, когда мне было лет пятнадцать, в канун революции, мы тогда жили в Сызрани, на Волге. Они гостили у нас проездом в Москву, а жили, как я помню, где-то за Уралом. Потому-то родители и бежали от междоусобного лихолетья за Урал, да только в дороге, под Челябинском, их сняли с поезда как тифозных. Я была с ними, но как ни странно, эта страшная болезнь обошла меня стороной. А папу и маму поместили в тифозный барак, куда было не пройти, на входе дежурили вооружённые красноармейцы. И я своих родителей больше не видела.

– Значит, мы с тобой, подруга, и впрямь как сёстры. И правильно, что мы держимся вместе. Ты скажи, Лизавета, вот мы разговоры разговариваем, – как тебе моя речь, она выправляется или такая же тёмная, как ране?

– Во-первых, Аграфена, надо говорить полное слово «ранее», а ты пока всё еще подъедаешь окончания, а в целом – перемены налицо. В твоём лексиконе уже почти изжиты просторечные, так называемые областные слова, типа «ишо», «хучь», «ить», «ли чё ли» и многие другие, я все их не буду даже и перечислять, уж тебе-то они больше знакомы. Что же касается правильного, грамотного написания слов, то здесь еще предстоит поработать в поте лица. Но я вижу твои старания и уверена, ты и с этим справишься.

– Вот и хорошо, подруга ты моя разлюбезная! – Фенька с чувством приобняла зардевшуюся Елизавету и весело крикнула в сторону безлюдного торфяного карьера. – Всё одно я выучусь и покажу еще кой-кому Кузькину мать! Прыгай, Лизонька, в телегу, прокачу с ветерком!

– Ой, Аграфена Павловна, осторожней! Здесь же повсюду болота! Под откос бы не слететь!

– Не боись, подруга! Уж чему-чему, а конём править я приучена с детства! Да и езды-то здесь всего с полверсты, вон уж и вертухаи с ружьями встречают.

На выезде с гати, что между карьером и зоной устлана брёвнами и забутована дёрном и глинистыми комьями, на коренной, стылой земле действительно грелись у костра конвойные. Коль начальства рядом нет, то какой им смысл сопровождать зэчек до карьера по этому узкому перешейку, когда тем бежать всё одно некуда. Ну, кто добровольно полезет на верную гибель, в эти чёртовы бездонные топи!

Спустя неделю после лагерной поверки, в отгороженном дощатом бригадирском закутке, Танька Блатная, в перерыве между пылкими ласками, сообщила Феньке о том, что со дня на день грядут перемены, касающиеся осужденных по статьям, как «враги народа», и что ужесточение режима в отношении этой категории заключённых может нехорошо отразиться и на их связи. В ответ Фенька сладко потянулась на застеленном серой простыней топчане и беззаботно выдохнула:

– Ну, что ж, придётся прервать своё обучение до лучших времён.