Я обследовал живот, все симптомы указывали на острый аппендицит. Ближайшая больница за сто восемьдесят километров, чтобы дойти до нее по таким сугробам, потребовалось бы по меньшей мере трое суток. Мне не оставалось ничего другого, кроме как прооперировать его самому. Местные жители обращались ко мне с самыми разными травмами, но я еще никогда не вскрывал в церкви брюшную полость. Однако выбора у меня не было, не мог же я просто стоять и смотреть, как он умирает. К счастью, мои приятели как раз раздобыли на черном рынке немного анестетиков, так что я кликнул Стеллу, велел ей развести огонь и согреть воду, затем стерилизовал паром хирургические инструменты, зажег керосиновые лампы и спиртовку, передвинул стол на середину комнаты, накрыл его чистой простыней и начал операцию.

Хотя я развесил по углам стола лампы, света по-прежнему не хватало, и в ход пошел фонарик. Я вручил его одному из парней, которые принесли больного, и попросил светить, но оказалось, что этот детина боится крови – едва я сделал надрез, как у него тут же подкосились ноги. Пришлось передать фонарик его товарищу. В обморок тот при виде крови не падал, но уже через несколько минут он выбежал во двор и его стошнило.

Пока я раздумывал, как теперь быть, ко мне вдруг подошла Стелла.

– Пастор Билли, давайте я, – сказала она.

Это был второй раз, когда Стелла проявила инициативу. Первый раз был, когда она вызвалась переписывать псалмы.

Раньше я бы и мысли не допустил, чтобы втянуть девочку без малейшей медицинской подготовки в такое “кровавое” дело, но деваться было некуда. Больной мог в любую минуту очнуться от наркоза, и я согласился, чтобы Стелла светила.

– Если не хочешь смотреть, зажмурься, – сказал я. – Только фонарик держи ровно, не шевели рукой.

Но она смотрела не отрываясь, широко раскрыв глаза, и луч фонарика верно и твердо следовал за моим скальпелем. Ни разу, вплоть до того, как я наложил последний шов, я не услышал от нее испуганного вздоха.

Когда операция подошла к концу и я сел, обливаясь потом, во дворе уже запел петух.

Стелла намочила и выжала махровое полотенце, подала мне, чтобы я вытер лицо.

– Он не умрет? – спросила она.

Впервые за долгое, долгое время она сама завела разговор.

– Не должен. Зимой риск заражения ниже, чем летом, к тому же у нас есть лекарства.

Незадолго до этого дня я получил разом несколько посылок с медикаментами, от нашей церкви в Америке и из некоторых других источников, в аптечном шкафу значительно поубавилось пустых полок, и я чувствовал себя настоящим богачом.

Мускулы на лице Стеллы как-то странно задвигались, и лишь погодя я понял, что она улыбается. Я так давно этого не видел, что даже не сразу признал ее улыбку.

Именно тогда, в этот миг, я разглядел и ее хрупкость, и ее смелость. Она была такой хрупкой, что имя на книжной странице могло отнять у нее интерес к жизни, она была такой смелой, что при виде крови и скальпеля проявляла выдержку, недоступную десяти мужчинам вместе взятым. Я наконец понял, как ее исцелить: она нуждалась не в утешениях, не в забвении – она должна была спасти себя, спасая других.

То, чего я боялся, не случилось, после операции у больного полдня держалась небольшая температура, но вскоре и она спала. Понаблюдав за ним три дня, я отправил его домой отдыхать и набираться сил. На пятое утро после Нового года из его деревни явилась целая делегация с гонгами и барабанами, больше десяти человек, которые преподнесли мне половину свиной туши, трех куриц, корзину яиц, а еще полностью расчистили от снега дорогу к церкви. Мы со Стеллой целый месяц потом не могли избавиться от противного запаха солонины в отрыжке.

Когда наступил Праздник фонарей, я позвал Стеллу к себе в комнату, чтобы поделиться мыслью, которая в последнее время не выходила у меня из головы.

– Помнишь, мы с тобой в том году поклялись перед Богом, что никогда не будем друг другу лгать? – спросил я.

Я впервые упомянул наше прежнее знакомство. Я больше не хотел забинтовывать правду, я хотел вскрыть ее скальпелем – может, эта рана заживет лишь тогда, когда вытечет весь гной.

Стелла кивнула.

– Ты настрадалась за эти месяцы, хлебнула горя. Столько горя не каждому мужчине под силу вынести.

Я сделал первый надрез.

Ее губы дернулись, она была уже на краю эмоциональной пропасти. Но когда до бездны оставался всего шаг, она замерла и каждая черточка ее лица напряглась.

– Ты выжила, а дальше-то что? Что теперь будешь делать?

Она опустила голову и уткнулась взглядом в носки туфель.

– Ждать хорошего человека, который возьмет тебя замуж, даст тебе дом? А вдруг этот хороший человек вовсе не придет, а придет очередная шваль вроде Плешивого, что тогда? Так и будешь сидеть, ждать и терпеть обиды?

Надрез был точным, мой скальпель вскрыл наконец плотно забинтованную душу, изнутри пахнуло кровью и гноем. Долго копившиеся чувства хлынули наружу – Стелла зарыдала.

Плач Стеллы в тот день мог, как говорится, “растревожить небо и всколыхнуть землю”, погасить девять солнц, сотрясти десять гор. Но мое сердце не дрогнуло. Моя ошибка заключалась в том, что прежде я был слишком мягок. Я знал, что больную душу лечат лекарством для души[24], – но я забыл, что я хирург. Иногда больную душу нужно оперировать, причем без наркоза.

Я подождал, пока она успокоится, достанет платок и вытрет нос.

– Я могу научить тебя ремеслу, с которым ты не будешь зависеть ни от одного мужчины, – сказал я. – Они больше не смогут держать в руках твою жизнь, а вот их жизни будут как раз в твоих руках.

– Разве бывает… такое ремесло? – выдавила Стелла.

– Я сделаю из тебя доктора, – сказал я.

Она подняла голову и воззрилась на меня так, как будто я предлагал ей научиться взлетать на карнизы и ходить по стенам или же срывать с неба звезды.

– До ближайшего врача, который разбирается в западной медицине, двести километров. Ты можешь лечить своих земляков, начнешь