– Мы поздно вернулись, – сказала я, будто он не был вчера со мной. – Вечеринка же и… Сам знаешь.

– Ну, для меня, – ответил Дэвид, – это была работа.

– Прости, – сказала я. – Я собиралась вымыться перед сном. Наверное, пахну как пепельница.

– Скорее, как пивоварня, – ответил Дэвид. – Пойду приготовлю кофе, – добавил он, потом встал и начал одеваться. – Принести тебе в постель?

Он делал так в первые недели – носил мне кофе в постель, как будто я хрупкая и нежная и обо мне нужно заботиться. Поначалу я не понимала, что должна была отказываться. Что это я должна была стоять на кухне и варить ему кофе, готовить завтрак, что, оказывается, это нечто само собой разумеющееся. Он никогда не требовал. Не наказывал. Просто со временем давал понять, в чем именно я не оправдала его ожиданий.

– Нет, спасибо, – сказала я, – встретимся на кухне.

Хотелось ответить: «Да, принеси, позаботься обо мне, позволь мне поваляться в постели».

Но я промолчала. Ко мне вспышками начинали возвращаться воспоминания о прошлой ночи – безмятежный голубой бассейн, кипарисы на фоне ночного неба. Струйка дыма из моего рта, нехорошая ухмылочка Волка. Недовольное лицо Дэвида, бледная кожа под веснушками, пристальный взгляд.

Блестящие карие глаза мужчины, взгляд хищника, который я уже видела прежде.

– Как-то здесь темно, Тедди, – сказал Дэвид. – Впустим-ка немного света.

Со звуком, похожим на застегивающуюся молнию, он поднял венецианские жалюзи, и я натянула простыню на голову, чтобы укрыться от хлынувшего в окно света.

Вспомнились яркие вспышки накануне – фотографы, снимавшие нас на входе в резиденцию. Я вдруг поняла, что прошлой ночью, позднее, могли быть сделаны и другие фотографии, и если бы я их увидела, то по кусочкам восстановила бы все события; с другой стороны, от мысли о том, чтобы увидеть доказательства и все вспомнить, мне стало нехорошо.

– Ах, она не выспалась, – заметил Дэвид, как будто обращаясь не ко мне. – А вот прошлой ночью была полна сил, танцевала на газоне, все уши послу прожужжала.

Думаю, нет нужды говорить, что тон его был саркастичен.

Когда я наконец стянула с головы простыню, Дэвид стоял у окна и одним пальцем, словно это был грязный коврик, держал перед собой рубашку.

– У меня есть хоть одна чистая рубашка? – спросил он. – Мне нужно на работу, я не могу пойти в этой.

– Почему, что с ней не так? – сонно спросила я. – И сегодня разве не суббота?

– Я повесил ее на стул поверх полотенца, которое ты оставила. Я не знал, что оно еще сырое.

Я напрягла память – и правда, приняв ванну перед приемом, я забыла отнести полотенце на место.

– Прости, не знаю, как так вышло, – солгала я. Я часто притворялась глупой, чтобы не быть безответственной в глазах других. Так безопаснее. – Кажется, чистых больше нет.

Я точно знала, что нет, потому что не выстирала их, а Тереза не приходила уже много дней.

– Ничего, – ответил Дэвид, надел рубашку и застегнул пуговицы. – Во влажной даже приятно. Освежает.

Я рассмеялась и наконец встала с кровати. Подошла к мужу и помогла с оставшимися пуговицами. Поцеловала его.

Иногда мой Дэвид был забавным. На секунду мне удалось подавить судорожное, жгучее чувство в животе, вернувшееся с одним из воспоминаний о прошлой ночи, – как Дэвид взял меня жесткой хваткой и повел, босую, через виллу Таверна, шепча: «Тедди, перестань позориться», а посол кричал нам вслед: «Ну-у, пусть останется!»

Старалась не думать и кое о чем другом, что узнала той ночью. Невозможно было бы избегать этой темы вечно, но тяжесть и боль в голове позволяли временно отложить эти размышления.

– Иди-ка прими ванну, Тедди, – предложил Дэвид, положил руки мне на бедра и подтолкнул меня к ванной комнате. Легонько шлепнул так, как подстегивают лошадь, чтобы продолжала шаг, хотя Дэвид ничего не понимал в лошадях. Это была причина, по которой дядя Хэл не доверял ему, как я подслушала из его разговора с моим отцом.

Набрав ванну и погрузившись в воду, я почувствовала себя гораздо лучше. Такая простая хитрость, но я всегда забывала о ней в трудную минуту.

Иногда, когда Дэвид говорил, что не видел, мылась ли я сегодня, или что у меня грязные волосы, я уходила в ванную, включала воду, чтобы ему было слышно, а потом садилась на край ванны и, ковыряя ногти, ждала, пока не пройдет достаточно времени. Не знаю, зачем я это делала. Просто иногда так не хотелось тратить силы на то, чтобы вымыть голову, снять макияж, а потом нанести его снова. Я всегда пахла более или менее хорошо, но ему, по-видимому, хотелось ощущать запах мыла. Он всегда хотел, чтобы я была чище, чем есть.

Хотя обычно после того как я принимала ванну по-настоящему, мне и правда становилось лучше. Порой, когда Дэвид уезжал в Милан, Неаполь или в каких бы еще местах не пропадал, я целые дни проводила в кровати, и со временем мне начинало казаться, что я никогда уже не встану, но как только я заставляла себя оторваться от постели, шла мыться и выпивала утреннюю или, скорее, полуденную чашку кофе, то снова чувствовала, что могу со всем справиться, по крайней мере какое-то время.

После ванны я пару минут помучилась перед гардеробом, глядя на скомканные на полках вещи. Нужно было подобрать что-нибудь подходящее – одеяние раскаивающейся грешницы. В конце концов я достала черно-белое платье в «гусиную лапку» из легкого поплина. Оно было чистым, не сильно мятым, длиной до икры и с высоким воротничком, а если накинуть черный кардиган с коротким рукавом, даже Дэвид одобрит мой выбор.

Я уже не буду выглядеть девушкой, веселящейся допоздна и оставляющей по всей квартире мокрые полотенца и грязную посуду. Девушкой, которая снимает туфли и заходит в бассейн посла Соединенных Штатов. Если выберу сандалии и соберу волосы в хвост, надену золотые серьги-кольца, подаренные папой на мой прошлый день рождения, и возьму соломенную сумку с кожаным ремешком, которую купила на Капри, мне совершенно нечего будет предъявить.

Занятно, но в некоторые дни, подбирая себе образ, ты представляешь себя в начале нового пути. Начинаешь верить, будто твой внешний вид способен что-то исправить.

Когда я наконец зашла на кухню, Дэвид подошел ко мне, вдохнул запах моих чистых волос и сказал:

– Молодчинка.

С платьем я тоже угадала, судя по тому, как он похлопал меня по плечу, надежно скрытому под кашемировой вязкой. День обещал быть жарким, и, если я вспотею, от меня будет пахнуть мокрой шерстью, но, по крайней мере, Дэвид не сможет возмущаться, что я слишком оголяюсь. Тем более поводов для недовольства и так было предостаточно.

Я взяла с плиты кофейник и налила эспрессо, а сидящий за столом Дэвид намазал себе тост маслом и развернул газету. До нашего знакомства он два года жил в Вашингтоне и учил итальянский, готовясь к будущей должности, но язык по-прежнему давался ему нелегко, поэтому каждое утро он просматривал газету, замеряя, как далеко по тексту сможет продвинуться, не встретив ни одного незнакомого слова.

Я даже не пыталась.

Тереза тоже была на кухне, что-то бормотала над грудой грязных тарелок. Я не слышала, как она пришла. Неужели она пробыла в квартире все утро? И находилась ли здесь, когда мы с Дэвидом занимались любовью, слышала ли нас, хоть мы обычно и ведем себя тихо, а может, просто догадалась, что у нас происходит?

Посуда. Моя личная гора черепков. Я ощутила внезапную связь с римскими домохозяйками, так часто и в таком количестве выбрасывавшими амфоры в канаву в Тестаччо, что образовался целый холм. Всех своих проблем я бы таким способом не решила, но, если бы смогла выкидывать тарелки в окно, это было бы неплохое начало.

Я вдруг поняла, что кофе сварила Тереза, а значит, Дэвид все-таки разыгрывал спектакль, когда предлагал принести его мне в постель.

– Не мойте посуду, – сказала я Терезе, – я сама.

Я представила, как открываю окно и швыряю на улицу эти тарелки со сколами, синие с ивами, шедшие в комплекте с квартирой,