осматриваясь. Почти возле каждого бугорка или памятника кустилась сирень или шумели берёзки, возле некоторых была черёмуха, да темнели две-три елки. Борис скрылся за кустами, Антон закрутил головой, осматривая деревенское кладбище. Все нашли здесь приют, когда время пришло. Темнели кресты. Некоторые покосились, а другие лежали на земле. А вон там видны памятники. Многие покрашены, а некоторые проржавели, даже надписи не видны. На других могилах вообще ничего не осталось: ни памятников, ни крестов, одни лишь холмики или, наоборот, ямы, заросшие травой. Наверное, некому ухаживать. И могилы превратились в безвестные, никому не нужные, разве что сердобольные старушки положат букетики полевых цветов или печеньки с карамелькой – и всё на этом. А когда сравняются холмики с землёй, зарастут травой, вообще позабудут, что здесь были могилки…
Антон проводил взглядом сороку, которая уселась подальше от них и застрекотала, заволновалась. Шикнул на неё. Сорока закрутила башкой и неохотно перелетела на другое дерево. Стайка воробьёв фыркнула с куста и умчалась вдаль. Солнце пригревало. Разноголосо стрекотали кузнечики. А вон ящерка скользнула на ржавую оградку и застыла – греется…
– Антошка, – донёсся негромкий окрик, и, повернувшись, он увидел брата, который стоял среди кустов сирени и махнул ему рукой. – Иди сюда. Что стоишь-то в воротах?
Осторожно шагая по узкой заросшей тропке, посматривая под ноги, как бы на старую могилку не наступить, не провалиться, Антон добрался до братишки. Он стоял возле большой ограды, где были два старых покосившихся креста, простенький памятник, а рядом свежий холмик с подсыхающей землёй, лежали букетики полевых цветов, два-три веночка, а рядом с невысоким крестом и табличкой, на которой было от руки написано имя матери, стоял стакан и блюдце. Борька сполоснул стакан и налил воды, а в блюдце положил печеньки и горсточку карамелек.
– Наша мамка, – Борька кивнул и, не удержавшись, тихо завздыхал. – Мамка с батяней встретились, а я один остался…
Немного постояв возле ограды, Антон присел на корточки. Подобрал щепку. Несколько раз провёл по холмику, похлопал ладонями, подравнивая, отряхнул руки и закрутил головой, выбирая место, где бы присесть. Потом вытащил старую газету. Расстелил на земле возле соседней оградки, поддёрнув штанины, чтобы не помять стрелки, и присел на корточки. Достал из кармана большую бутылку «Агдама» и стакан. Покрутил в руках консервную банку, похлопал по карманам в поисках ножа и, не найдя его, затолкал банку в карман пиджака. Потом откупорил бутылку, молчком налил и выпил, поморщившись. Покрутив башкой, сорвал какой-то листик, немного пожевал и сплюнул на тропинку.
– Тьфу, дрянь! Пусть земля будет пухом, – пробубнил он, опять налил и протянул братишке. – На, Борян, помяни мамку. Закуску взял, а ножик забыл. Ладно, и так сойдёт. Вон, листьев нарви, пожуешь.
Поколебавшись, Борька взял стакан. Постоял, придерживаясь за оградку. Посмотрел на памятник, на холмик с крестиком и опять вздохнул.
– Вот, мамка, мы с Антошкой пришли, – он немного отпил, сморщился, передёрнул плечами и отдал стакан. – Каждый день ждала, что ты приедешь. И дождалась, когда померла… Пришли, поминаем тебя с папкой, – и, повернувшись, сказал: – Теперь мамка с папкой встретились. И бабака с дедкой с ними. Они там, все вместе, а мы… – и махнул рукой.
– Долго мамка болела? – покосившись на него, сказал Антон и кивнул на холмик. – А кто присматривал за ней?
– Да, очень долго, – сказал Борька. – Целых четыре месяца лежала! А до этого ходила и молчала. Правда, иногда жаловалась, что грудь болит. Кашель сильный был. Задыхалась. А в конце зимы слегла. Последние месяцы вообще не вставала. Тётка Дарья помогала. Каждый день приходила, уколы делала, купала мамку. Я баню истоплю, воды натаскаю в избу, а тётка Дарья чуточку искупает мамку в корыте, посидит с ней, поговорит и уходит, а я уж ночью присматривал. Свечку зажгу, сяду с книжкой за стол и до утра читаю. Тяжело, Антошка, смотреть, как она уходила. Словно свечечка таяла. Лицо было тёмное, а это светлым стало, как бы прозрачное. И взгляд… – он вздохнул. – Смотрит на меня, а такое чувство, будто она уже далеко-далеко и её рядышком с нами нет. Так и ушла. До последней секундочки всё глядела и глядела на меня, губы шевелились, словно что-то хотела сказать, но не получалось – силы не было, а потом вздохнула, потянулась и всё – ушла, – и не удержался, отвернулся и стал вытирать слёзы.
– Ну ладно, Борька, хватит сопли размазывать, – потрепал по плечу Антон. – Мамку не вернёшь. Ты же мужик, на вот, лучше выпей. Полегче на душе станет, – и опять протянул стакан.
Борис сделал глоточек. Вытер слёзы. Поставил стакан на газету. Уселся на траву, обняв колени – горбик на спине выпятился, словно вырос. Он сидел, смотрел на холмик свежей земли и думал, вспоминая мамку. Отца почти не помнил. Так, иногда снилась огромная фигура, пропахшая табаком и бензином и с кнутом в руках. Мать говорила, что отец работал шофёром. Любил с ними играть, когда дома бывал. Поэтому Борька запомнил этот запах, а кнут… Отец отлупил, когда Антошка стал курить. Почему-то запомнилось. Потом мать расссказывала, что отец был в командировке. Лес возили. И его накрыло брёвнами. Не успел отбежать. Да и некуда было. Как говорили, брёвна столкнули с обрыва, чтобы понесло половодьем к лесозаводу, а отец в это время внизу стоял. Не заметили его. И отца брёвнами накрыло. Мать осталась одна с ними. Одна ставила на ноги. Уходила затемно на работу и возвращалась, когда уже было темно. Антошка окончил школу и не захотел оставаться в деревне. Всегда о городе мечтал. Туда тянуло. После школы поступил в училище. Потом устроился на работу и решил не возвращаться в деревню. Скучно, как говорил Антон. А Борька остался с матерью. Да и куда ему ехать-то – горбатому? Никому не нужен был, кроме матери. Когда учился, ребята смеялись над ним, а после школы пошёл слесарить в мастерские. И мужики тоже посмеивались, особенно когда выпивали. Языкастые были. Всегда норовили уколоть его, если что-то не получалось. Но Борька не обижался. Нет, было обидно, а он отмалчивался. Не влезал в споры, не ругался ни с кем. Не любил этого. А домой возвращался, нужно было за хозяйством присмотреть. Корову не держали, а вот свинка была, куры и гуси, коза Манька да собака на цепи – всё хозяйство. И огород сорок соток. А потом, когда мать заболела, всю живность пришлось пустить под нож. Деньги пошли на лечение. Письма отправляли Антону, просили помочь, а он отмалчивался. Когда мать слегла, Борька по весне посадил картошку и свеклу –
