– Нечего рассиживаться на крыльце, заходи в избу, – поднялся братишка, поддёрнул сползающее трико и неожиданно сказал: – Мамку отнесли на мазарки, и домой не хочется заходить. В задней избе или на веранде сижу, а в горницу стараюсь не заглядывать. Пусто в доме. Наверное, тоже помер.

– Что говоришь? – качнув башкой, сказал Антон, поднялся, посмотрел на высокого нескладного братишку и подхватил тяжёлую сумку. – Кто ещё помер?

– Изба наша, – скособочившись, взглянув исподлобья, пробормотал Борька. – Она умерла.

– Дурак, – буркнул Антон, возле двери сбросил обувку и, наклонившись, чтобы не удариться лбом, прошёл в избу, оставив сумку возле обшарпанной печи. – Болтаешь всякую ерунду – изба умерла. Тоже мне – придумал… – и ткнул пальцем. – Я продукты привёз. Друзья купили. Потом разберу. Вам пригодятся.

Он приостановился, осматриваясь. Всё на месте, всё, как раньше было. Ничего не изменилось. Вообще ничего.

Антон распахнул дверь и прошёл в горницу. Сразу потянуло тленом и воском. Неярко горела лампадка возле иконы. Зеркало завешено. На старом телевизоре накидка. Так принято. Окна прикрыты ставнями. В задней избе и в передней стоит полумрак. В горнице особенно чувствуется тишина и какое-то запустение. И правда, словно изба умерла. На улице лето, а здесь холодина, будто в погребе. Он зябко повёл плечами. Вздрогнул и осмотрелся. Возле двери стоит продавленный диван, а над ним плюшевый коврик. На этом диване спали с братом. Уж сколько лет прошло, а он до сих пор стоит. Давно бы новый купили, а этот в печку. Рядом, возле окна широкий стол и придвинуты три табуретки. За столом учили уроки, в солдатики играли или морской бой, а когда приходили гости, правда, это очень редко бывало, всем места хватало. Приходили, сначала степенно разговаривали. Усаживались за стол. А после рюмки-другой разговоры становились громче, оживлённее. И вскоре гости начинали петь. Разные песни пели: грустные и весёлые, протяжные и современные, а мать подопрёт рукой щеку и сидит, молчит – слушает, а они с Борькой натаскаются кусков со стола, вволю наедятся, забьются в угол дивана и тоже слушали и смотрели на гостей, пока не засыпали. Да, хорошо было, но очень давно, словно в другой жизни…

Антон снова вздохнул, осматривая горницу. Под божницей, в переднем углу стояло трюмо. Старое, ещё отец покупал. Зеркало завешено. На тумбе пустой стакан, тарелка с пузырьками лекарств, тут же лежит погнутая ложка и журнал с яркой цветастой обложкой, а рядом стопка потрёпанных книжек. Наверное, Бориска читает. С малых лет не расстаётся с книгами. Между окнами был комод. Большой, высокий. На выдвижных ящиках вырезаны ветки с листьями, переплелись они, листья друг на дружку ложатся, перекручиваются. Красивый комод. Сейчас такие не делают. Он не помнил, откуда взялся этот комод. Может, купили, но скорее всего, какой-нибудь деревенский умелец смастерил. Матери приходилось каждую копейку считать.

За занавеской мамкина кровать. Горка подушек. Сверху накидка. Вместо покрывала лежит ватное одеяло. А на нём одежда или тряпки – непонятно. На стенке тоже коврик. Полы протёрли. И правда, Борька не заходит. Вон заметны следы от тряпки, как по полу возили. Запылённая лампочка, засиженная мухами под простеньким абажуром. И на стенах фотографии. Некоторые в рамках и в рамах. Там дед с бабкой, отец с матерью, какие-то родственники, которых даже не знал, а видел на снимках, и всё. Рядом просто фотки. Там он с братом, постаревшая мать на прополке свеклы. Её снимал приезжий фотограф для районной газеты. А вот и сама заметка из этой газеты. Две грамоты из школы, материны грамоты рядом. А вон там, в верхнем ящике комода лежали значки, какими мамку награждали, были ещё какие-то документы. Антон уж не помнил. Давно уехал из дома. Давно здесь не был. Всё собирался проведать, но откладывал на потом, всё дела были, то работал, то с друзьями на природу ездили или в кино ходили… В общем, всё оставлял на завтра, потому что времени не было, чтобы проведать. Просто отвык от деревни, от дома, от мамки с братом, да от всего отвык! А потом принесли телеграмму и…

– Антошка, – за спиной раздался глуховатый голос брата. – Кричу, а ты стоишь и не слышишь. Кушать хочешь?

– Задумался, сто лет у вас не был, – вздохнул Антон, растёр лицо ладонями и ещё раз окинул взглядом горницу. – Потом покушаем, пока не хочется. Борян, давай сходим на кладбище. Мамку с батей проведаем.

– Утром ходил к ней, немного посидел и вернулся. Ну ладно, давай ещё раз сходим. А ты почему раньше не приезжал? – торопливо одеваясь, прыгая с пятого на десятое, заговорил Борька. – Мы же несколько писем отправляли, два раза телеграммы отбивали, что мамка заболела. Просили приехать или деньги прислать. Хотели, чтобы помог, денег не хватало на лечение. Всё продали, что было. Ждали-ждали, думали, поможешь, а ты…

Хлопнув дверками шкафчика, Антон чем-то загремел, завжикал молнией на сумке и притих, что-то зашуршало, потом стал обуваться.

– Я работаю, поэтому не приезжал, – притопнув ногой, крикнул он и не удержался, похвалился. – Глянь, Борян, какие туфли отхватил. А мой костюмчик? Шик-блеск-красота! По блату в магазине достал. Большущие деньги отвалил. В деревне такие шмотки днём с огнём не сыщешь. Что говоришь? Нет, писем не получал. Наверное, затерялись. Мне не приносили. Ну, а ты как живёшь?

– Скучно одному. Плохо, – спускаясь по скрипучим ступеням, сказал братишка. – Кручусь до вечера во дворе или на веранде, а вчера на крыльце весь вечер просидел. Соседи разошлись, я вышел на крыльцо и просидел дотемна. Потом на веранде завалился на кровать и всю ночь лежал, таращил глаза в темноту, – и повторил: – Плохо одному. Может, останешься? В лес бы съездили, дрова бы на зиму заготовили, картоху убрали, а то одному-то несподручно…

– Не могу остаться, даже не уговаривай, – покачав головой, сказал Антон. – Я привык в городе жить, там весело и друзей много, там настоящая жизнь, а здесь сонное царство. Нет, Борька, мне скучно здесь, – и медленно протянул, поморщившись. – Скучно! А дрова привезти и картошку выкопать – помощь соберёшь, как раньше бывало. Быстро управитесь, а я отвык от деревенской работы.

Сказал и, насвистывая, неторопливо пошёл по дороге, то и дело поглядывая на новенькие туфли и костюм.

По просёлку они добрались до околицы и по заросшей колее поднялись по холму до берёзового колка. Там было деревенское кладбище, сплошь заросшее высокой травой. Тишина. Лишь птицы щебетали, да изредка порывы ветра доносили крики ребятишек, играющих неподалёку в старых развалинах. Отодвинули скрипучие воротца. Остановились,