Продавали проезжающим малину стаканами, семечки, в банках виднелись малосольные огурчики, а рядом поблёскивали влажными боками свежие огурцы, помытые тут же в ведёрке, отдельно горки вяленых окуньков и плотвичек и ещё всякая мелочь, которую не возьмёшь в поезде, но всегда хочется в дороге, особенно в дальней.
Остановившись, Антон закурил. Помахал рукой проводнице. Хорошая девка. Добрая. Чаем угощала. Он притащил бутылку. И всю ночь сидели, про жизнь разговаривали. Проводница пожалела его, когда он рассказал о матери. Обняла Антона, прижала к высокой груди, а он притих, лишь крепче прижался к ней. Проводница сказала, что через день-два снова здесь будет. Поезд стал притормаживать, она чмокнула его и подтолкнула к лесенке. Пора выходить…
– Антошка, ты, что ли, прикатил, иль ошиблась? – прищурившись, приложив тёмную ладонь к глазам, сказала старуха, сидевшая на перевёрнутом ящике, а перед ней стояло ведёрко с малиной, холщовый мешочек с семечками, а рядком лежали бумажные кулёчки. – Сразу не признала… Неужто приехал? И как же ты надумал, а? Чудно, прям чудно!
– Здрасьте, бабка Тоня, – делая ударение на последнем слоге на имени, так всегда называли старуху в деревне, сказал Антон. – Да вот, принесли телеграмму, и никуда не денешься, на следующий день пришлось ехать. Как там наши-то поживают?
– А что ваши-то? – утирая рот ладошкой, сказала бабка Тоня. – Вчерась вашу мамку схоронили. Бориска плакал. Сильно. Один остался, бедняжка. Ох, досталось ему, пока ваша мамка болела, врагу не пожелаешь. Кожа да кости от парня остались. А тебе, Антошка, нужно было раньше приезжать, раньше, когда мать живая была, когда она ждала тебя, все глазоньки проглядела! А ты позабыл про мамку, опоздал… Даже в последний путь не проводил. Не по-людски получилось, Антошка. Всё, схоронили вашу маманьку! – и, поджимая губы, закивала головой. – Царствие небесное, голубушке!
– Почему похоронили? – Антон удивлённо взглянул на старуху. – Я же приехал. Подождали бы…
– Ждали тебя, ждали, а сколько можно, – поджимая впавшие губы, зашепелявила старуха. – Долго не держат. Обычаи такие. Думали, вообще не появишься. Сколько лет ни слуху ни духу, а сейчас заявился и – почему не дождались… – И не удержалась бабка Тоня, съехидничала. – Видать, хорошо живёшь, ежли про деревню забыл. Ну ладно, это не моё дело, пусть на твоей совести будет… Я заходила к вам, постояла возле мамки вашей, как раз мужики собирались выносить её, попрощалась – хорошая она была, душевная, всплакнула и подалась сюда, чтобы к поезду поспеть. Хоть лишнюю копеечку заработаю. Надумали поросёночка брать, а на пенсию не разбежишься. С хлеба на воду… – старуха приложила ладошку к глазам, взглянула. – Вон ещё один поезд останавливается. Так и сижу на станции каждый день, а старик мой за хозяйством присматривает…
– Ладно, баб Тоня, я пойду, – помолчав, сказал Антон, поднял сумку и направился по тропинке. – Зарабатывай на своего поросёнка. Не стану мешать.
– Ну, беги, беги, – отмахнулась старуха и, привстав, протяжно и пронзительно заголосила, заметив, что с поезда сошли пассажиры. – Подходите, люди добрые, пробуйте! Вот свеженькая малинка. Прямо с куста. Вкусная, сладкая – страсть! Свежие огурчики, прямо с грядки. А вот семечки. В печке держала. Запашистые! Сама бы лузгала, да зубов не осталось. И рыбка, хоть невелика и неказиста, но скусная – страсть! Берите, берите, не пожалеете…
Антон взглянул на вокзал, если можно так назвать небольшую облезлую будку, некогда покрашенную в голубой цвет, но сейчас лишь в некоторых местах сохранились островки краски. Здесь продавали билеты на проходящие поезда. Над дверью выцветшая большущая вывеска, сделанная местным художником, где коряво написано «Ж-ный вокзал» и какая-то закорючка, не то точка, не то запятая, а может, кисть упала. Рядом с входом висел запылённый помятый рукомойник, в котором и воды-то сроду не было. Так, для блезиру… Возле двери вкопанная скамейка, отполированная отъезжающими и провожающими, а рядом проржавевшее ведро. Ведро, наверное, было для мусора, но туда не бросали, а вокруг скамьи был толстый слой окурков и шелухи от семечек, виднелись выцветшие конфетные фантики, а среди этого мусора мелькали, словно монетки, пивные пробки. Пиво брали тут же в поездах, когда они останавливались на станции. Местные мужики специально поджидали. Проводницы знали об этом и заранее готовились, приносили в тамбуры бутылки с тёплым пивом. Мужики, едва поезд замедлял ход, быстро мчались вдоль вагонов, торопливо совали мятые деньги проводницам, а они ворчали для проформы и передавали тёмные бутылки, обзывая местных – алкашами, а те в ответ – маклачками. И мирно расходились. Так было всегда.
Поправляя тяжёлую сумку на плече, Антон неторопливо пошёл по тропинке, что петляла между кустами. Высокая трава уродилась, густая. Антон взглянул вдаль. В прогалах была видна деревня, растянувшаяся вдоль реки. Прямая улица разделяла деревню, а от неё многочисленные переулки, словно паутинки, разбегались во все стороны – это было заметно с пригорка, когда Антон приостановился, вытер вспотевший лоб, достал сигарету, закурил и опять зашагал по натоптанной тропе.
– Брысь, зараза! – неожиданно ругнулся Антон и замахал рукой, когда на тропинке появилась невесть откуда взявшаяся чёрная кошка, уселась на островке травы и, не обращая на него внимания, принялась умываться. – Пошла отсюда, пошла!
Ухватившись за пуговицу, Антон, хоть и не верил в приметы, но сейчас почему-то это сделал и, быстро шагнув вперёд, трижды сплюнул через плечо. Оглядываясь на кошку, она продолжала сидеть, Антон заторопился мимо старого разрушенного коровника, от которого остались стены с пустыми проёмами, крыша давно провалилась, кое-где торчали стропила, а всё вокруг позаросло крапивой да чертополохом. Среди травы мелькали куски шифера и столбики сложенного кирпича. Наверное, деревенские жители для себя приготовили – всегда в хозяйстве пригодится. Антон громко кашлянул – стая ворон всполошилась, с карканьем поднялась и закружилась над ним. Он шагал по узкой тропке, поглядывая на дальнюю речку, что протекала позади огородов, туда бегали купаться с друзьями и с братом. А за ней, на другой стороне, шумел густой лес. Летом, в основном в августе, лесник выделял делянку, и они вместе с матерью звали знакомых и друзей на подмогу и уезжали в лес. Валили деревья, какие показывал лесник, обрубали сучья, цепляли к лошади, волоком вытаскивали на опушку, а уже оттуда увозили в деревню. Потом целыми днями пилили и кололи дрова, складывая огромные длинные поленницы вдоль палисадника, вдоль заборов, а ветви, которые забирали из леса, и прочую мелочь уносили к баньке. Всё в дело пригодится, как говорила мать. Главное, чтобы до следующего года хватило. Так было, пока он учился в школе, а потом уехал в город и там остался. Первое время редко, но
