дожидаясь рассвета, где впервые поцеловались, где, наконец-то, они были счастливы. И Виктор увидел её, а рядом были ребятишки. Сердце захолонуло. Опять застучало неровно, с перебоями. Он остановился – ноги ослабли, тихо присел на камень, раздвинул ветви и долго всматривался, казалось бы, в родные черты, но в то же время – чужие, незнакомые и какие-то холодные. Он надеялся встретить ту Танечку, что была из далёкого прошлого, но перед ним была не она, которую он любил, как ему казалось, о которой вспоминал, когда сюда добирался, и к которой сейчас бежал. На склоне горы сидела на камне другая Танечка: словно ещё меньше стала росточком, вся поникшая, постаревшая, с тусклым голосом, взглядом не ярким, какой был раньше, а поблёкшим и задумчивым. Таким взглядом смотрела, словно что-то пыталась вспомнить или хотела увидеть, но не получалось.

Он сидел за кустами, наблюдая за Танечкой, вспоминал встречи, разговоры и робкие поцелуи, и ту единственную ночь… Да всё, что связывало его с этой деревней и с той Танечкой, с той – из далёкого прошлого. Сидел и думал, а потом поднялся, долго стоял, прислушиваясь к её голосу и к самому себе, к своей душе, словно старался заглянуть внутрь себя, и наконец-то решившись, торопливо пошёл, а потом побежал. Не оглядываясь. Быстро. Спотыкаясь и скрываясь за кустами и в проулках, он заторопился к остановке, чтобы побыстрее вернуться к лёгкой и комфортной жизни, к которой привык за долгие годы, где ждёт жена с сыновьями и дочкой, где жизнь расписана на многие годы вперёд и дом – полная чаша, а не старая изба в деревне. Он бежал, чтобы вернуться к себе и в свою жизнь, и вычеркнуть Танечку из жизни, из памяти. Забыть навсегда.

По-прежнему скрипел старый паром. Доносились протяжные крики с противоположного берега, зычно отвечал паромщик, выглядывая из небольшой будки. Утомившись за день, неторопливо разговаривали рыбаки подле костра, позвякивая кружками и котелком, и опять готовились, но уже к ночной рыбалке.

А Танечка сидела на обрыве и вслух читала книгу, изредка замолкая, и задумывалась. Ребятишки, сидевшие возле неё, терпеливо дожидались, когда она вновь начнёт читать. Танечка сидела, задумавшись, а перед глазами стоял Виктор, которого она ждала. Продолжала ждать все эти долгие годы.

Счастье, ради которого нужно жить.

Тропинки-дорожки

В обеденный перерыв, взглянув на часы, Антон подоткнул рукавицы под бетонную плиту, рядом прислонил совковую лопату и тяжёлые носилки, махнул ребятам из бригады, чтобы отправлялись в столовку, а сам, не переодеваясь, как был в спецовке, помчался в общагу, которая была в десяти минутах ходьбы от стройки, где он работал. Побежал, чтобы немного перекусить. Пожилая вахтёрша, одетая в синий застиранный халат, в косынке и в галошах на босу ногу, остановила его, громыхнула ведром и шваброй и, перебирая стопку газет и писем на столе, протянула телеграмму.

– Дубравкин, пляши, тебе телеграмма, – густо забасила она и, вытащив мятую пачку папирос, закурила и гулко закашлялась. – У, зараза, не в то горло попало, – сказала она, вытирая слёзы, и громко протяжно чихнула. – Вот так всегда, как начинаю дохать, потом чих нападает, – и, несколько раз судорожно вздохнув, рявкнула во всё горло. – Правду говорю, – долго сморкалась в грязный носовой платок и, шмыгнув носом, ткнула пальцем в телеграмму и прогнусавила. – Кажись, брат прислал, тоже Дубравкин. Что пишет, а? – и приподнялась, стараясь заглянуть.

Антон развернул телеграмму, прочитал и, присвистнув, остановился, прислонившись к стене. «Умерла мать. Приезжай». Опять прочитал. Нахмурился. Отмахнулся от вахтёрши, которая настойчиво пыталась заглянуть через плечо, чтобы прочитать, но не получилось, и она, заворчав на кого-то, громко рявкнула, чтобы не путались под ногами, и принялась протирать грязные полы в вестибюле. Антон поднялся по лестнице, зашёл в свою комнату, оставив распахнутой дверь, уселся на расшатанный стул и молча уставился в большое окно.

– Эй, Т-тоха, что не о-отзываешься? – заглянул в комнату рыжий взлохмаченный парень в пузырястом трико с белыми лампасами и линялой голубой майке. – Х-хлеб есть? Дай ку-кусочек. За-забыли купить. Ве-вечером занесу. Я полбулки во-возьму. Х-хорошо? – заикаясь, сказал, прошёл в комнату и, заглянув через плечо в листок, присвистнул. – Ничего се-себе! А успеешь, А-антошка?

– Не знаю, – сказал Антон. – Ничего, немного подождут.

– Эй, Петруха, куда пропал? – забасил кто-то в коридоре. – Опять кого-то объедаешь, проглотина? Мужики, гоните рыжего в шею! Сам жрёт в три горла, а с нами не делится. Слышь, Петька, хлеб тащи, суп стынет! И перчик с чесночком прихвати, если есть. Глянь, может, у кого-нибудь горчичка завалялась. Тоже забери…

– А-антохе те-телеграмму принесли, – отозвался взлохмаченный парень. – М-мать померла. Л-ладно, Тоха, что-нибудь п-придумаем, – сказал он, выскакивая за дверь, и громко закричал в коридоре. – Му-мужики, о-общий с-сбор, с-срочно требуется по-помощь!

Антон сидел, перекладывая с места на место несколько фотографий, где был он с матерью и отцом, а на другой родители, молодые ещё, а здесь мать с Борькой, младшим сыном. Антон пытался подсчитать, когда был в деревне, и не смог – запутался. Долго, очень долго не ездил домой. А теперь, когда матери не стало, ничего не держит, ничего не связывает с деревней, разве что брат, которого не видел много лет, с той поры, как уехал в город. Уехал и позабыл про всех…

В коридоре загромыхали шаги. Распахнулась дверь. В комнату ввалились ребята. Поставили огромную сумку с продуктами на стол, Рыжий лохматый парень, покопавшись в кармане, вытащил свёрточек, развернул и положил рядом с сумкой небольшую стопочку денег.

– Т-тоха, вот для те-тебя со-собрали, – сказал Пётр и мотнул нечёсаной гривой волос. – Т-там продукты. На-накупили, что в магазине бы-было. Пригодятся. А ещё де-деньги. Ребята со-собрали кто с-сколько с-смог. Не о-отказывайся. Те-тебе нужны бу-будут.

Утром, подхватив сумку, помчался на вокзал, купил билет на проходящий поезд в плацкартный вагон и более трёх суток добирался до своей станции. Напротив сидела семья. Основательно устроились, надолго. Всю дорогу что-то жевали, перекусывали, пили, доставая из многочисленных пакетов и баулов, а в свободное от еды время спали и кричали на сынка, который так и норовил залезть на багажную полку или что-нибудь выбросить в окно. Одни пассажиры высаживались, другие заходили, пили, ели, рассказывали длинные нескончаемые истории, ходили в тамбур, чтобы покурить, а потом усаживались – и опять начинались долгие дорожные разговоры.

Протяжный гудок, поезд стал замедлять ход, а вскоре остановился на небольшой станции, если можно было так называть узкую утрамбованную полоску земли и покосившуюся будку с запущенным палисадником. Антон набросил ветровку на плечи, подхватил сумку и спустился на перрон. Возле покосившегося забора, в тени реденьких чахлых кустов сидели старухи.