Я решила заменить свой обычный поджаренный тост с фаршированным яйцом на более плотный завтрак, поэтому заказала панкейки с беконом, и Хэл ненадолго прервал монолог о том, каких дел наворотил Кеннеди, чтобы пошутить, что, если я не буду держать себя в руках, стану размером с дом или домохозяйку.
Поэтому я не испытала больших угрызений совести, когда сообщила, что не смогу составить ему компанию на вечернем приеме – ужине с группой каких-то там сторонников, которые жертвовали деньги на его кампанию, – поскольку неважно себя чувствую. Хэл отметил, что для больного человека у меня отличный аппетит, а я ответила, что у меня разыгралась мигрень, с желудком это никак не связано, и тогда он сказал: «Ладно, медвежонок Тедди, поправляйся».
После я отправилась к себе в номер и до конца дня просидела там, притворяясь больной, что не составило большого труда, ведь прошлой ночью мне не удалось поспать столько, сколько хотелось бы. Я подремала и провела свободные часы, полежав в ванне, сделав укладку и макияж, и, убедившись, что Хэл ушел на прием, ускользнула из отеля по второй лестнице, не пользуясь лифтом, на встречу с Юджином.
Я не могла надеть то, в чем планировала прийти на ужин Хэла; то платье было недостаточно привлекательным для свидания с любовником. А ничего более соблазнительного у меня не было; кроме вчерашнего плиссированного платья Сестрицы, в которое я, поддавшись внезапному порыву, облачилась вчера вечером. Поэтому я снова надела его, и теперь понимаю, что, возможно, это стало одной из причин будущего недопонимания. В шубе по-прежнему было невыносимо, поэтому я надела бархатную вечернюю накидку с капюшоном, тоже доставшуюся мне от тети и тоже из бутика Madame Grès в Париже, а поверх нее – старое скучное шерстяное пальто.
Может, это и не совсем соответствовало образу дерзкой утонченной девушки, которой я стремилась быть, тайком убегая на свидание с русским любовником, но было вполне близко к нему. Я собиралась снять пальто, как только зайду в ресторан, чтобы Юджин увидел лишь бархат. Мы с ним должны были встретиться на месте – он не предложил за мной заехать, но это было к лучшему, ведь мне пришлось улизнуть из отеля, к тому же так он не составит впечатление о моем образе по застегнутому на все пуговицы строгому шерстяному пальто.
Мы встретились в ресторане «Левый берег» в Джорджтауне, весьма популярном заведении Вашингтона, правда, среди иной публики – по слухам, там любило бывать семейство Кеннеди, – поэтому можно было не беспокоиться о том, что я встречу Хэла или других своих знакомых. Кроме того, в ресторане были в основном молодые гости: прекрасные, со вкусом одетые женщины и их статные мужья, так что мы не рисковали выбиться из местного общества.
Мой кавалер ждал меня у входа, и, пока мы шли к сервированному белой льняной скатертью столику с красными бархатными диванчиками, я думала о том, что все, кто видит нас вместе, высокого золотоволосого Юджина и золотоволосую меня, должно быть, принимают нас за энергичную и влиятельную молодую пару, элегантную и гармоничную. Быть может, мы оставили детей с няней. А может, Юджин – какой-нибудь чиновник из Европы и наши дети учатся в частной школе имени Рошамбо с другими чадами дипломатов, а на лето мы отвозим их домой в Европу ради климата и культуры.
В то время я нечасто ходила на вторые свидания, поэтому общепринятые порядки были мне незнакомы. Однако я понимала, что разговор должен быть более глубоким и личным, чем первоначальные шутливые заигрывания, – по крайней мере, если двое были намерены развивать отношения. Юджин почти не задавал вопросов о моей жизни, но, когда я спросила его о семье, пока мы ждали коктейли, рассказал, что его отец был очень строг и многого ждал от сына. Мне показалось, что в этом мы похожи, и, когда я упомянула, что тоже всю жизнь ощущала на себе груз ожиданий, он понимающе кивнул, словно готов был выслушать мою историю. Не могу точно сказать, что еще я рассказывала ему о своей семье – хотя позже, поверьте, приложу все усилия, чтобы вспомнить, – но я точно не говорила о деньгах или власти, ведь это было бы пошло. Я описывала все в общих чертах, не вдаваясь в детали, но решила, что он поймет мои чувства; как мне казалось, мы с ним родственные души.
Что меня удивило, так это то, с каким озадаченным видом он читал меню и изучал сервировку стола, а когда я предложила сделать заказ за нас обоих, улыбнулся с облегчением и сказал: «Да, благодарю, в Берлине все было иначе».
Юджин пояснил, что ездил в Берлин по работе перед тем, как отправиться в Вашингтон, а когда я спросила о его профессии – прошлой ночью мы почему-то не коснулись этой темы, – ответил, что занимается вопросами культуры. По-видимому, я оказалась права и он действительно был высланным из России артистом с трагической судьбой, и я лишь больше утвердилась в своем намерении помочь ему, заказав безупречный ужин.
Сперва два бокала шампанского. Брют для него, розовое для меня. Фужеры из резного хрусталя и пузырьки-жемчужинки, в танце устремляющиеся к поверхности великолепного напитка. Цвет румянца. Цвет губ.
Потом бутылка белого вина на двоих к первым блюдам. К гребешкам, нарезанным так тонко, что они казались прозрачными, к улиткам в чесночном масле, крошечным слоеным пирожкам с сыром и одному на двоих небольшому кальмару, фаршированному зеленью и хлебной крошкой.
Всего этого мне хватило, чтобы наесться, но я хотела показать Юджину, каким чудесным может быть ужин со мной, – раскрыть ему целую гамму вкусов. Да и сама я впервые оказалась в таком хорошем ресторане с человеком, который не следил за тем, сколько я ем. Юджин не рассказал бы маме, Хэлу, кузине Марше или кому-либо еще из моих знакомых, что я ела как слон. Никому не стал бы докладывать о моем поведении.
По крайней мере, я так думала.
Поэтому мы продолжили пить и есть, заказав еще несколько блюд и бутылку бургундского вина. Я съела fricassée de poulet à la savoyarde[10] в нежнейшем сливочном соусе и попробовала coq au vin[11], который заказала для Юджина. Гратен с сыром грюйер и мускатным орехом, стручковая фасоль с томатами и миндалем и не заканчивающийся теплый мягкий хлеб c подсоленным сливочным маслом.
Я беседовала с Юджином, почти не прерываясь, мягко, как говорят с напуганным животным. Он почти не задавал вопросов, но меня это не задевало. Я была более чем рада заболтать его, поделиться чувствами, которые сидели глубоко внутри, вещами, которые, как я думала, он сможет понять. Об искусстве, о периодическом чувстве одиночества, когда кажется, что ты одна во всем мире. Я расспрашивала его о Берлине – Россию не упоминала, будучи уверенной, что это сильно его расстроит. Сказала, что хотела бы когда-нибудь посетить Берлин, а потом рассмеялась, вспомнив слова Хэла этим утром – что Кеннеди с его-то шевелюрой поедет туда подбодрить бедных разведенных по разные стороны берлинцев. Юджин тоже посмеялся, когда я пересказала ему услышанное, впрочем, я не упомянула о том, что шутка принадлежала дяде Хэлу. После нее Юджин немного оживился.
Однако в целом он говорил мало, впитывал все, что я ему рассказывала, и это было непривычно и приятно. В нашем ужине не было ничего напускного, осознала я. Он вел себя не как остальные мужчины, с которыми я ходила на свидания; никакого «смотри, что я тебе даю» – как кот тащит домой мертвую мышь и кладет у порога, ожидая, что ему почешут шейку.
На самом деле, заметив, что он не позерствует, я немного запереживала. Если во всем этом не было смысла – ни притворства, ни ожиданий, – то, может, это и не было свиданием вообще. Он ведь не «привел» меня сюда. Я пришла сама. Возможно, он просто был одинок и хотел с кем-нибудь поговорить. А что мне было известно о советских женщинах? Слышала, что их принуждают работать на заводах и в полях наравне с мужчинами. Вдруг они и в ресторане платили за себя сами?
