им сделанного и несделанного, среди столь многого не только продуманного и задуманного, но лишь мелькнувшего на дальних задворках сознания, за жизнь, которая неожиданно оказалась такой странной, оставалось еще одно дело, о котором в последнее время Митя все больше думал и которое было необходимо завершить. Впрочем, и это было не совсем так. Он всегда знал, что его необходимо закончить, а в последние недели возвращался к этим мыслям все чаще; теперь же он понял, что его нужно закончить как можно скорее. Он все еще немного верил, что где-то именно там до сих пор прячется их тайна. Но даже если и нет, значения это уже не имело. Было только немного жаль, что из тех многих, с кем он начинал эту дорогу, как-то почти незаметно он остался один. Даше он сказал, что летит в Красноярск по всяким мелким коммерческим делам.

– Это не опасно? – спросила она. – Говорят, там неспокойно. Бандиты всякие, как в девяностых, ты же знаешь.

– Я не собираюсь делать ничего опасного, – ответил Митя. – Кроме того, у меня там вполне надежные партнеры.

– Вот как раз «партнеры», – сказала она с легкой тревогой, – звучит плохо. Даже как-то страшновато.

– Нет, что ты, прости, это давний приятель. Когда-то из Твери. Я его знал еще студентом. Тогда он учил французский. Он правда хороший парень.

– Как его зовут?

– Петя.

– Правда? – переспросила Даша, ощутимо успокаиваясь. – Тогда я уже не волнуюсь. Почти.

Митя взял билет до Красноярска с пересадкой в Москве, а оттуда билет до Якутска; заказал гостиницу в Красноярске на одну ночь. Он был уверен, что ему захочется посмотреть город, но оказалось, что навалившийся груз времени, растерянности, безнадежности, горечи и вины на этот раз слишком тяжел даже для него. В аэропорту Митя взял такси и поехал прямо в гостиницу; поужинал там же, в гостиничной столовой; вежливо уклонился от общения с девицей, пытавшейся познакомиться с ним то ли просто так, то ли в силу профессиональной деятельности; выяснять Митя не стал; поднялся в хороший, удобный номер и закрыл за собой дверь. Сбросил ботинки, лег на кровать, вытянулся, потом все же собрался с духом и силами, набрал телефон своего тель-авивского адвоката, по совместительству нотариуса.

– Я тебя не разбудил? – спросил он. – Если да, то прости, пожалуйста.

– Все нормально. Еще высплюсь. Что-то случилось?

– Надеюсь, что нет. Но все может быть, конечно.

– Ты сейчас где?

– В России.

– Понятно.

– Я был у нотариуса на набережной реки Фонтанки, – сказал Митя. – Это в центре Петербурга. Оставил краткие распоряжения. Его адрес я послал тебе по мейлу.

– Я видел. Но ничего не понял. И не понял для чего. Надеялся, что ты позвонишь и объяснишь.

– Я и звоню. Мы с тобой давно знакомы.

С той стороны трубки юрист, как показалось Мите, вежливо, но вполне искренне рассмеялся.

– Если что-то пойдет не так, – снова начал Митя, – а это может произойти, всю недвижимость, оставшиеся акции, облигации и деньги должна получить одна девушка в Петербурге. Ее зовут Даша. У нотариуса на Фонтанке есть все ее данные, по мейлу сейчас продублирую тоже. Все формальности я тоже оформил. Но она должна получить их так, чтобы никогда не узнала от кого.

– В нашем мире это будет довольно сложно сделать.

– Я все продумал. Ее семья пострадала от революции. Брат ее прадеда уехал во Францию, потом в Америку и там разбогател.

– Действительно уехал или мог уехать?

– Мог уехать. Может быть, его и вообще не существовало. Но сделай так, чтобы он существовал.

– Хорошо.

По телефону был слышен легкий шум бумаги. Митя понял, что юрист записывает. Для большей секретности не на компьютере. Как обычно, Митя оценил его предусмотрительность. Он ему очень верил.

– А где этот американский дядюшка был до сих пор?

– Его мучила совесть, что он не помогал ни своему брату, ни его сыну, ни его дочери. Стыдился показаться им на глаза. А теперь он все же оставил все свои деньги правнучке. В том числе и в знак раскаяния.

– Правнучатой племяннице.

– Можно и так сказать, – согласился Митя.

– Не очень правдоподобно все это звучит, если честно. Это если чрезвычайно мягко формулировать.

– Лучшей истории у меня нет. Я уже некоторое время над этим думаю. Придумаешь лучшую – действуй по своему усмотрению.

– Ладно, – согласился юрист, чуть подумав, – раз лучшей истории нет, значит, прокатит и эта. А чем он там занимался, этот американский прадедушка?

– Придумай что-нибудь, – ответил Митя. – Но главное не это.

– А что?

– Главное, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах она не услышала моего имени. И еще важнее – чтобы никогда не увидела моей фотографии.

– Это рулетка, конечно. Но постараюсь. Она очень въедливая?

– Очень наивная.

– Тогда есть шанс.

– Если получится, десять процентов за работу. Если в течение десяти лет узнает, то только три. Остальное ей. Идет?

– Идет, – сказал юрист. – Я бы и так для тебя это сделал.

– Спасибо. Я знаю.

– У нотариуса в Петербурге все записано?

– Конечно, – ответил Митя. – В запечатанном конверте. Мою подпись на иврите ты знаешь. Само завещание, естественно, у тамошнего нотариуса тоже.

– Отлично.

– Обещаешь для меня это сделать? – снова спросил Митя. – Это очень-очень важно.

– Обещаю.

Юрист замолчал.

– Скажи честно, – спросил он после паузы, – мы сейчас с тобой прощаемся?

– Даже не думай. Накликаешь. Погуляю здесь и вернусь.

– Ладно. Надеюсь, что ты знаешь, что делаешь.

– Спасибо тебе. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Митя снова вытянулся на кровати. Взятые им с собой вещи занимали едва ли треть за два дня до этого купленного рюкзака, много чего ему предстояло купить уже в Якутске, но среди этих наспех собранных вещей была одна книга, которую Митя взял с собой, еще когда летел в Ленинград, но с тех пор так и не открыл. Под общей обложкой, то ли автором, то ли издателями озаглавленной «Einbahnstraße», в ней были объединены две книги. Митя включил тусклый ночник, в дополнение к верхнему свету, и начал читать. «В 1932 году, – читал он по-немецки, – находясь за границей, я осознал, что уже скоро мне придется надолго, может быть очень надолго, проститься с городом, в котором я родился…»1 Он понял, что не может читать дальше, и остановился. Неожиданно осознал, точнее вспомнил то, что когда-то уже читал, но совершенно забыл, вспомнил, что та «улица с односторонним движением», которая вынесена в заголовок книги, – это и есть само время.

Еще через несколько секунд он почувствовал, что плачет. Это было невероятным забытым чувством, и в первое мгновение Митя не мог поверить, что с ним это происходит. Он погрузился в ту глубину горечи, за чьей стеной окружающий мир оказался призрачным, нематериальным и незначимым. Этот мир сузился до комнаты, до постели, до тяжелой пелены недолгих и так давно не знакомых ему слез; но одновременно и неожиданно, почти как удушье, наступило еще более чужое и незнакомое ему чувство освобождения, как если бы на мгновение с него сняли копившийся годами и уже непосильный груз памяти, знания, сожаления, разочарования, равнодушия и любви. Митя подумал, что не плакал ни от горечи, ни от боли, ни от страха, ни от предательства – не плакал тогда, еще до всего, когда умер дедушка, ни когда уезжал из России и прощался с Катей,