– Я тоже не очень люблю людей, – ответил Митя, подумав. – Хотя когда-то было иначе.

Они вошли в квартиру. Внутри все действительно было заставлено; было видно, что в двух комнатах того, что двадцать пять лет назад, наверное, считалось «новостройкой», оказалось сосредоточено содержимое квартиры значительно большей. В прихожей, почти как на даче, висели дождевики, старые куртки, давно вышедшая из моды шуба. В обеих комнатах шкафы стояли не только вдоль, но и совсем уж странным образом поперек; между ними были втиснуты какие-то комоды, кресла, валялись стопки книг. Собственно, сама Даша жила на небольшом пустом пространстве, выгороженном из всего этого хаоса, или даже скорее не выгороженном, а расчищенном, как взрывом. Здесь стояла ее кровать, сейчас застеленная столь прилежно и аккуратно, что становилось понятно, что борьба с ней была для Даши занятием едва ли не новым или, по крайней мере, основательно забытым, и еще один комод, впрочем почти полностью закрытый лежащей одеждой и всевозможными предметами уже из недавнего времени: дисками, книгами с яркими глянцевыми обложками, дешевыми игрушками. Напротив кровати стоял телевизор. Подумав, что по неизвестным ему названиям фильмов он все равно ничего не поймет, Митя начал изучать книги.

Почти все они были невероятно знакомыми; рассматривая корешок за корешком, он узнавал каждый из них, как если бы их уже несуществующая домашняя библиотека, раздаренная знакомым и распроданная за гроши, каким-то чудесным образом вновь сама собралась в этом полуразрушенном доме. Митя вспомнил, как когда-то, теперь уже очень давно, он приехал к Поле на «Аэропорт», от неловкости начал изучать корешки и подумал, что как хорошо, что во всех интеллигентных домах почти одни и те же книги. «У всех нас были одинаковые книги, – подумал он, возвращаясь в мгновение счастья, и с легким удивлением продолжил: – А она, судя по всему, из очень интеллигентного дома. Хотя и антисемитского», – с грустью добавил он, вспомнив ее рассказы. И все же во всем этом было нечто неуловимо пугающее. Еще через секунду Митя обнаружил, что растерян не только он, но и Даша.

– Это очень странно, – взволнованно сказала она. – Почему он не лает? Только как-то странно сопит. Может быть, он болен? Пойду проведаю. Ему уже тяжело ходить.

Когда она договорила, Митя услышал, что со стороны кухни действительно раздается жалобное посапывание. Даша открыла и закрыла дверь, быстро и обеспокоенно ушла на кухню. «У нас у всех были одинаковые книги», – подумал он снова, но в этом было что-то еще. Он все еще не понимал, что именно. Все эти вещи, разбросанные и расставленные в таком беспорядке, тоже были удивительно знакомыми; хотя они не были их вещами. Но это не было и обобщенной мебелью из интеллигентных домов. Совсем наоборот, здесь было много вещей особенных, пришедших из какого-то совсем уж давнего времени, что-то трофейное, а что-то, как кажется, даже дореволюционное. И все же Митю не оставляло чувство, что эти вещи он когда-то видел. Вероятно, совсем в другом месте, может быть даже в разных местах, но видел именно их или их двойников, но не вещи, просто на них похожие. Это было как если бы некто ему неведомый собрал колоду знакомых карт прошлого, перетасовал их и разбросал в новом, неузнаваемом и не поддающемся пониманию порядке. Митя всматривался в это странное чувство узнавания, которое теперь стало не просто мучительным, но каким-то режущим, непроизвольно сжал зубы; тем не менее возможная разгадка не промелькнула даже на горизонте сознания. Все эти книги и знакомые вещи рывком уводили его в давнее прошлое, но, судя по всему, оно не было его прошлым. Митя немного успокоился.

– С ним что-то не то. Не могу понять что, – сказала Даша, возвращаясь из кухни, и Митя вскользь подумал, что и с ним самим что-то не то и что израильтянка стала бы, наверное, кричать через всю квартиру: «Пойди с ним познакомься. У меня, кроме него, никого нет».

– Конечно, – ответил Митя. – Я просто смотрел на книги. Я люблю смотреть на книги в чужих домах.

– Тут такой беспорядок, – все еще с неловкостью в голосе повторила Даша.

Они вышли на маленькую кухню с деревянными табуретками вокруг стола. Около окна на подстилке лежал большой старый пес неопределенной породы, напоминающий овчарку; его шесть была разноцветной, свалявшейся комьями, с проплешинами; пес взволнованно и внимательно принюхивался. Мите показалось, что он почти слепой. Тем не менее пес поднялся, с усилием подошел к Мите и неожиданно лизнул его руку. Даша изумленно посмотрела на них.

– Вы знакомы? – спросила она.

– Конечно же нет, – ответил Митя, все еще отчаянно, почти до желания кричать, надеясь на то, что он снова все не так понял, как обычно, как всегда в своей нелепой жизни, опять-опять все перепутал.

Он опустился на корточки и стал гладить голову и загривок, внимательно вглядываясь в знакомые, теперь уже почти слепые глаза. Пес неровно дрожал от волнения и глубокой, необъяснимой для Даши радости; снова лизнул Мите руку. Именно это второе прикосновение и оказалось тем, отказаться узнать которое было уже невозможно. Смутный туманный страх, не оставлявший Митю с тех пор, как он вошел в квартиру, и пульсирующая боль превратились в некое подобие удара, почти рассекшего тело надвое. Он застонал, не удержался на корточках и упал на колени.

– Ваня, Ваня, – повторял Митя, сжимая голову пса обеими ладонями, прижимаясь к нему лбом, пытаясь гладить и не гладить его одновременно, но главное – заставляя себя не завыть и не закричать.

Но и пес дрожал так, что казалось, что он может задохнуться или у него от волнения разорвется сердце.

Боль, ужас и радость рвались наружу, и Мите стало казаться, что еще немного, и он уже не сможет ничего с ними сделать и ему только и останется, что упасть еще ниже, с колен на пол, и начать кататься по полу с криками, как человек, на котором неожиданно загорелась одежда. Рывком он повернул голову и посмотрел на Дашу. Она смотрела на них в растерянности, такая светлая, наверное, чуть поверхностная, непонимающая, незнающая и, невероятным образом, почти счастливая жертва зла этого мира, зла его души и его жизни, но и жертва того бездонного времени, в которое все они начали падать в тот год, когда им с Арей приснились эти страшные бессветные люди, и к которому все они оказались так безнадежно не готовы.

– Друг мой, друг мой, – повторял Митя раз за разом, обнимая старого пса, сквозь все эти годы сохранившего для него живую подлинность памяти, ненарушимую веру, бескорыстную любовь, способность видеть сквозь темноту наступившей слепоты и бесконечность неизбывной вины. Митя поднялся; посмотрел на Дашу, раз, два, еще раз, еще. «Il n’y a pas de Dieu», – подумав, сказал он самому себе.

« 7 »

– Не обижай меня, – повторила Даша на следующий день, и в ее голосе, среди мягкости и потерянности, снова прозвучали стальные нотки ее матери и прадеда или, может быть, его памяти о них.

Митю снова захватило волной слепящей нежности, но на этот раз горькой и почти нестерпимо режущей сердце. Из всего