которую так любил, ни тогда, когда узнал, что родители, неожиданно оказавшись такими разумными и осторожными, уехали в Германию за бесплатной квартирой и щедрыми немецкими подачками, а их с Ариной бросили в трущобах. Он не плакал в Яффо, когда ему приснился тот сон о гробе; когда умерла Поля, все еще такая красивая, вольно или невольно избавившись от уже непосильной для нее жизни; когда его обманула Инна, вероятно уйдя испытывать все большие глубины человеческого зла и доигрывать нелепую роль женщины в поисках сладкой жизни. Он не плакал, когда в ливанской зеленке их накрыло автоматным огнем и его друзья из живых превратились в мертвых, и даже тогда, когда после взрыва в автобусе он впервые увидел Арину на больничной каталке. Наверное, подумал Митя, отвлекаясь на долю секунды, наверное, на долгие годы его душа оказалась неспособной на слезы.
Теперь же он лежал на кровати в лучшей гостинице незнакомого ему города Красноярска и от слез не мог рассмотреть строчки в почти случайной немецкой книге, автор которой давно уже закрыл свой последний счет расставания с окружавшим его миром. Все это было очень странным; а впереди маячила так и не раскрывшаяся перед ним тайна. Но Митя не чувствовал ни вины за обрушившуюся на него слабость, ни гордости за свою на нее способность; скорее это было мгновенным и странным счастьем от неожиданно открывшейся способности уйти до самого дна в темную глубину отчаяния, на несколько секунд расставшись с тем бременем, нитью которого душа связана с памятью, со знанием о бывшем и небывшем, о возможном и невозможном, без которого душа обычно не может себя даже помыслить. «Я – это только протяженность пространства памяти», – вспомнил Митя и сразу же хоть мысленно, но решительно не согласился. «Дашенька, – вдруг подумал он с нежностью и, неожиданно для себя, безо всякого чувства вины, увидел ее тонкое светлое лицо, а потом все так же мысленно продолжил: – Как же так может быть, как же так получилось, что она всего этого не знает, не помнит, даже никогда ни о чем из этого не сможет вспомнить?» Ни о той террасе, на которой они так мучительно и бесплодно говорили о судьбе России, ни о том, как тогда казалось, что от них зависят пути мира; ни о бескрайних дорогах; ни о черной рвоте рядом с Полиным телом; ни об этих ненавистных, проклятых Богом и человеком ливанских долинах. «Что, если для нее все это просто наша Рашка? – мысленно добавил он. – А еще Ад-и-Израиль, если она вообще хоть что-то о нем знает?» Эта мысль показалась ему забавной; но потом Митя подумал, что, может быть, так даже легче и лучше. «Нет, не лучше», – оборвал он себя.
Через несколько минут он все же взял себя в руки. На дне этого провала чувств все еще продолжал мерцать ускользающий и пульсирующий призрак смысла; но Митя уже начал ощущать нарастающее отвращение к собственной слабости. Ему не хотелось заниматься размышлениями о том, что именно с ним сейчас произошло. Усилием воли он заставил себя вернуться к книге и продолжил читать. «Я не раз убеждался в действенности прививок, исцеляющих душу; и вот я вновь обратился к этому методу и стал намеренно припоминать картины, от которых в изгнании более всего мучаешься тоской по дому, – картины детства. Нельзя было допустить при этом, чтобы ностальгия оказалась сильнее мысли – как вакцина не должна превосходить силы здорового организма. Я старался подавлять чувство тоски, напоминая себе, что речь идет не о случайной – биографической, но необходимой – социальной невозвратимости прошлого»2. Митя продолжил читать о Курфюрстендамме и Колонне победы в Тиргартене, о роскошных особняках, лавочках и двориках, о буржуа, рабочих, цветочницах и проститутках; но постепенно все они стали перемешиваться, сливаясь в какой-то странный мерцающий ряд того прошлого, контуры которого уже почти совпадали с контурами самой утраты. Митя закрыл книгу. «Наверное, уже не сегодня», – подумал он, потом открыл снова. На вклейке к томику прилагалось несколько репродукций. Митин взгляд привлекла картина Клее «Angelus Novus»; сосредоточенный печальный взгляд ангела был обращен вправо, как если бы он пытался оглянуться назад одними зрачками, а крылья подняты в странном, неловком и напряженном движении. «Так должен выглядеть ангел истории», – объясняла короткая цитата. В некоторой растерянности Митя начал листать книгу и обнаружил, что она включала короткий текст с пронумерованными абзацами. Митя начал читать снова.
«На ней изображен ангел, – читал он, – выглядящий так, словно он готовится расстаться с чем-то, на что пристально смотрит. Глаза его широко раскрыты, рот округлен, а крылья расправлены. Так должен выглядеть ангел истории. Его лик обращен к прошлому. Там, где для нас – цепочка предстоящих событий, там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую все это к его ногам. Он бы и остался, чтобы поднять мертвых и слепить обломки. Но шквальный ветер, несущийся из Рая, наполняет его крылья с такой силой, что он уже не может их сложить. Ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу»3.
«Так рисуют ангела», – повторил Митя и начал засыпать. «Так рисуют ангела», – сказал ему сквозь сон чужой голос. Он начал мысленно рассматривать картинки, оставленные временем, сквозь которые постепенно проступала живая пульсирующая жизнь исчезнувшего, утонувшего в прошлом города, в исчезнувшей стране, пропитанной горечью непоправимого и непоправимости смерти. На площади Большая Звезда все еще стояла Колонна победы; «А здесь ведь когда-то был памятник Александру III, – подумал Митя сквозь серое марево полусна. – Живоглот на бегемоте», – вспомнил он и окончательно провалился в сон. Он ненавидел Виллемсдорф с его роскошью, праздными дамами и завистливыми глазами приезжих, погруженными в витрины. Эта роскошь наводила его на мысли о нищете и убожестве, ценой которых было куплено и ежедневно покупается заново это уродливое изобилие. Так что от Большой Звезды он пошел через Михайловский сад, такой зеленый и светлый, такой прозрачно-счастливый, а рядом с ним шла Даша и рассказывала что-то не очень понятное или ускользающее от понимания – опять про охотницу на вампиров, а еще о добром вампире, которого то ли эта охотница, то ли сама Даша когда-то любили, а потом вампир уехал в Лос-Анджелес, но и там стремился всем помогать. Во сне Митя вспомнил, как сюда, в Михайловский сад, на его широкие и тихие аллеи, их в детстве приводила бабушка.
Около музея средневекового прикладного искусства Боде они вышли на Фонтанку, прошли какими-то переулками, а потом уже мимо Корпуса Бенуа, вдоль канала Грибоедова, к Дому книги и Казанскому собору. На крыше Дома книги три женские фигуры держали земной шар; шар качнулся, начал увеличиваться и медленно подниматься в небо. Где-то там за крышами виднелся гигантский купол Исаакиевского собора. «Это и есть Берлинердом? – вдруг спросила Даша. – Как же он похож на Исаакий». – «Совершенно нет», – не согласился Митя. В киоске около костела они купили цветы, и Даша зажала стебли в горсти, почти как факел. Они свернули на улицу Желябова и остановились около универсального магазина «КаДеВе» на Курфюрстендамм. «Не надо ничего мне покупать», – сказала Даша сердито, почти как тогда: «Только не обижай меня». «Поэтому он и называется ДЛТ, – объяснил Митя. – Ты же еще совсем
