Плечистый дьякон своим голосом, подобным иерихонской трубе, и пронзительным взглядом тёмных глаз внушал степнякам неизменную робость, где бы он ни появлялся, а ходил он всюду свободно. Зато пленные христиане, живущие в кочевье, мужчины и женщины, с великой радостью ходили на проповеди в юрту с крестом на войлочной кровле, где жил Константин. Приходили сюда и крещёные половцы, но несмело, и часто они не решались заходить внутрь, слыша вылетающий из низких дверей громоподобный глас дьякона, читающий молитву.

Пленённые ратники из Игорева войска вызывали у рабов-христиан восхищение за их смелость, а также сострадание за их раны. И только Игорь из-за неприязни к нему дьякона Константина пользовался нелюбовью со стороны рабов-русичей. Игоря это очень задевало. Разве он меньше других рисковал в сече? Разве показал себя трусом?

Как-то раз Игорь заговорил об этом с дьяконом, но тот опять начал своё:

– Вижу, князь, гордыня из тебя так и прёт! Гнетёт тебя людская неприязнь. Надеешься за храбростью своей грехи спрятать? Мнишь себя страдальцем! Ты свои страдания получил, от Бога отступив. Ладно бы, себя одного на мучения обрёк, а то ведь тыщи людей в степи положил и другие тыщи ныне на Руси страдают под половецкими саблями. Не видать тебе Царствия Небесного, не вымолив прощения у Господа!

Игорь пожалел, что выпросил себе такого духовника.

Однажды Узур устроил Игорю встречу со Всеволодом, которого взяли в плен воины хана Тайдулы. Всеволод теперь жил в становище Тайдулы за рекой Тор.

Братья долго тискали друг друга в объятиях, радуясь встрече.

– Я думал, что тебя и в живых нет, – молвил Игорь, не пряча слёз радости. – Как же ты уцелел, брат?

– Заарканили меня поганые и поволокли по степи, долго волокли, – рассказывал Всеволод. – Я потерял меч и шлем. Потом навалились нехристи скопом и повязали. Племянник наш тоже тут недалече, в становище хана Елдечука. И многие рыльские дружинники с ним.

Долго поговорить братьям не довелось: этому воспротивились стражи, приставленные ко Всеволоду Тайдулой и содержавшие его в большей строгости, нежели люди Кончака – Игоря.

Проезжая как-то раз через стан верхом на коне по пути на соколиную охоту, Игорь услышал краем уха обрывок разговора двух пленных воинов из своего войска:

– Гляди, князя нашего поганые как дорогого гостя содержат, а мы, горемычные, в колодках сидим!

– Хотели разжиться рабынями половецкими, но сами в рабстве оказались! – невесело усмехнулся другой невольник.

В начале осени дошёл до половецких кочевий слух о неудаче Кончака под Переяславлем, о поражении Гзы и прочих ханов в Посемье от полков киевского князя.

Поздним вечером Узур пожаловал в шатёр к Игорю.

Агунда стелила пленнику постель, сверкая обнажённой грудью в разрезе коротенькой безрукавки. Нагота её просвечивала и сквозь тонкое шёлковое покрывало, обёрнутое вокруг бёдер. Распущенные по плечам чёрные волосы рабыни блестели в свете масляных светильников.

– Оставь нас, Агунда, – властно сказал Узур.

Рабыня повиновалась, но, уходя, демонстративно набросила на себя не свой халат, а плащ Игоря, тем самым намекая, что непременно сюда вернётся. В больших, чуть удлинённых к вискам, карих глазах Агунды не было робости перед Узуром. Наоборот, в её смелом взгляде можно было прочесть некое одолжение, какое она ему оказывает.

Игорь в простой посконной рубахе лениво листал Евангелие, но тотчас отложил его, едва в шатре появился его побратим.

– С чем пожаловал, друже? – спросил Игорь по-половецки.

– С плохими вестями, князь, – ответил Узур, усаживаясь на ковре, по-восточному поджав ноги. – Разбили ханов в Посемье твои соплеменники. Гза сына потерял, Копти – брата.

– Это вести добрые для меня, – усмехнулся Игорь. – Посемье – это ведь моя вотчина.

– Вотчина твоя там, княже, а ты здесь, в плену, – заметил Узур. – Вернутся ханы, на тебя гнев свой обратят. Кончак далеко и не сможет защитить тебя.

– А ты, Узур?

– И я не смогу.

– Что же делать?

– Бежать тебе надо, князь.

– А сын мой?

– Сын твой здесь останется. Я прослежу, чтобы гнев ханов его не коснулся.

– Без сына я не побегу!

– Не могу я Владимиру побег устроить, – развёл руками Узур. – Стража его мне не подвластна.

– Как же ты его спасёшь, случись что?

– Я знаю как. Верь мне, князь.

Игорь тяжело вздохнул:

– Постыдно это как-то – бежать в одиночку, когда соратники мои в колодках сидят.

– Вот, ты и постараешься людей своих из плена выкупить. А иначе кто им поможет? Кто поможет твоим брату и племяннику?

Игорь задумался.

– Спасайся, князь! – настаивал Узур. – Другой такой возможности не будет. Забирай слуг своих и беги! Коней и провожатого я дам.

– Тревожно мне за сына, побратим, – признался Игорь. – Что я жене скажу, она же души в нём не чает!

– Чтобы ты не тревожился, князь, я своего сына, твоего крестника, с тобой на Русь отпущу, – сказал Узур. – Коль случится беда с твоим сыном, тогда можешь убить моего.

Такое благородство растрогало Игоря до слёз. Он обнял Узура и дал согласие на побег.

Глава двадцать третья. Горечь поражения

Туманным утром, когда ещё не пробудились птицы, а настороженная тишина полна влажной прохлады, Вышеслав по привычке поднялся на крепостную стену Путивля, чтобы проверить караулы. Хотя половецкие орды откатились в степи, но, кто знает, может, ханы вернутся, выждав, когда из Посемья уйдут полки киевского князя.

Хромоногий Бермята, дремавший на вершине башни, при виде воеводы суетливо вскочил, опершись на короткое копьё.

– Тихо? – обратился к нему Вышеслав.

– Тишина, – ответил Бермята и шмыгнул носом.

– Зябко-то как! – поёжился Вышеслав.

– Так жнивень на исходе, – промолвил страж. – Ночами туманы стоят. И росы обильные под утро.

Вышеславу хотелось подольше поболтать с Бермятой просто так, ни о чём. Но, повинуясь чувству долга, он зашагал дальше по стене.

Миновав ещё несколько башен, Вышеслав вдруг увидел на забороле близ строящейся воротной башни одинокую женскую фигуру в длинной, подбитой мехом душегрее из голубого, расшитого золотыми нитками аксамита. Голову женщины венчала голубого же цвета тафья[96] с околышком из горностая, надетая поверх белого убруса.

Что-то знакомое показалось Вышеславу в этом женском силуэте.

Скрипнула доска у него под ногой. Женщина повернула голову. Это была Ефросинья.

– Фрося? Почто ты здесь в такую рань? – воскликнул Вышеслав, подходя к княгине.

Он подумал, что княгиня пришла на стену, чтобы встретиться с ним. С той поры, как сгорел княжеский терем, они жили врозь. Ефросинья обитала в монастырских покоях у матушки игуменьи, а Вышеслав поселился в доме у тысяцкого Бориса.

Однако Ефросинья не выказала