Люди при виде знамени с образом воина-великомученика снимали шапки, осеняя себя крестным знамением.

Вслед княжеской дружине звучали из толпы недоумевающие голоса:

– Слышь, Звяга, а боярская-то конница где?

– Кабы знать да ведать, сосед.

– Неужто князь наш с такой малой дружиной супротив половцев биться собрался?!

– Ох и смел же Владимир Глебович!

– Бояре-то где, разрази их гром?

– Храни Господь князя Владимира, заступника нашего!

Из половецкого стана на берегу реки Трубеж заметили, что из распахнутых ворот Переяславля вышел конный отряд и, выстроившись в боевой порядок, поскакал к речному перевозу, близ которого около полусотни степняков грабили рыбацкую деревушку.

На зелёной равнине красные щиты русичей сверкали как маков цвет.

Половцы в рыбацком селении, заметив опасность, стали спешно садиться на коней.

В половецком стане трубы заиграли тревогу. Оттуда с глухим топотом выносились на рысях и сразу переходили в галоп конные сотни степняков. Быстрая половецкая конница двумя потоками стала охватывать небольшую русскую дружину, одновременно отрезая её от рыбацкой деревушки и от Переяславля, оставшегося в двух верстах за спиной.

Собравшиеся на стенах и башнях переяславцы с беспокойством глядели на клубы пыли, покрывшие равнину. Враги со всех сторон окружили Владимирову дружину. Красные щиты русичей совсем затерялись в круговороте из многих сотен степняков. Всюду мелькают половецкие щиты и знамёна, блестят на солнце кривые сабли.

Вот в топот копыт вклинился звон мечей и треск ломающихся копий – битва началась.

Чёрно-жёлто-сиреневый стяг Владимира перемещался по равнине из конца в конец, находясь в самой гуще сражения.

Со стен Переяславля было видно, что, несмотря на огромный численный перевес, половцы не могут победить русский отряд, который, подобно барсу, окружённому волками, храбро защищается. Степь покрылась телами убитых. Вокруг метались лошади, оставшиеся без седоков. Уже не одно половецкое знамя упало наземь, а русский стяг продолжает гордо реять над вздыбленным, звенящим сталью клинков морем битвы.

Сеча постепенно смещалась к валам Переяславля. Русская дружина всё больше редела, таяли силы ратников.

Люди на стенах переживали за князя Владимира, белый конь которого был хорошо заметен среди коней степняков. Переяславцев охватило негодование против бояр, не последовавших на битву за своим князем. Наконец толпа в едином порыве решает идти на выручку к своему отважному князю.

Ворота распахиваются, и несколько тысяч горожан бегом устремляются туда, где валятся друг на друга кони и люди; батыры Кончака всё сильнее сжимают кольцо вокруг израненого Владимира и его гридней.

Разметав половцев дубьём и топорами, горожане выручили остатки княжеской дружины.

Владимира внесли во дворец на руках, залитого кровью, чуть живого. Лекари немедленно принялись суетиться вокруг него.

В Переяславле едва смута не началась. Меньшие люди были готовы подняться на бояр, желая отомстить им за раны Владимира.

Если бы не половцы, устремившиеся, как саранча, на штурм Переяславля, дошло бы в городе до междоусобицы. С трудом отстояли переяславцы родной город. Ханы, прознав, что Рюрик с войском на подходе, оставили Переяславль и двинулись на город Римов.

Долго держался Римов. Страдали люди от голода и жажды, но не сходили с городской стены. И когда пошли половцы на приступ всей силой, весь город от мала до велика высыпал на стену. Не выдержала старая бревенчатая стена и обрушилась. Ворвались степняки в пролом – и пошли гулять смерть и пожары по Римову.

Рюрик, узнав, что половцы ушли от Переяславля, сразу повернул полки домой. О других городах по Суле и Трубежу ему и печали не было.

Брат его Давыд и вовсе из Смоленска лишь до Киева дошёл и с дороги назад вернулся, мол, утомились ратники в пути, не могут боя принять. И мало ему горя – далеко смоленские земли, недоступны половцам.

Князь переяславский скончался от ран несколько дней спустя.

Во время отпевания Владимира Глебовича в Богородицкой церкви, где был погребён его отец, по всему Переяславлю плач стоял. Толпы людей пришли проститься со своим князем, не пожалевшим жизни за свою вотчину.

В те дни скорби и страха, ибо половцы были ещё недалече, многие имовитые бояре уехали из Переяславля в Киев и Чернигов, опасаясь народного гнева.

Глава двадцать вторая. Плен

Хан Кончак оказывал пленённому Игорю почёт и уважение.

Половцы, ценившие в мужчинах прежде всего доблесть, были поражены таким проявлением её со стороны Игоревых дружин в неравной сече.

– Ты, князь, хоть и не самый великий властелин на Руси, но, если судить по мужеству, ты среди всех князей – первый, – молвил Кончак Игорю, угощая его в своём шатре сразу после битвы. – Горько мне сознавать, что мы стали врагами, не хотел я этого. И великодушия твоего, князь, я не забыл, когда помог ты мне спастись в холодной степи. Я сам дерзок, но твоему дерзновению, князь, поражаюсь!

Игорь, страдая от раны, не пожелал разговаривать с Кончаком.

Кончак не обиделся и вскоре ушёл, оставив Игоря одного.

Половецкие знахари залечили Игорю раненую руку. Для него был поставлен отдельный шатёр в самом центре половецкого стана. От Игоря ни днём ни ночью не отходили двадцать стражей. Игорю прислуживали его конюший Тороп и бывший оруженосец Ян, тоже попавшие в плен.

В этом же стане находился сын Игоря, но половцы не позволили Владимиру жить вместе с отцом. Игорь мог встречаться с сыном только днём и в присутствии ханских соглядатаев.

В знак особой милости Кончак, отправляясь в набег на Переяславль, подарил Игорю свою любимую наложницу Агунду. Впрочем, Игорь понимал, что красавица-аланка находится при нём не только для любовных утех, но и как недремлющее ханское око.

Начальником над приставленными к Игорю стражами был Узур, побратим князя. Ему Игорь мог передавать свои просьбы, которые Узур, глубоко уважавший Игоря, неизменно выполнял.

Не желая исповедоваться здешним православным священникам из пленных греков и крещёных половцев, Игорь пожелал, чтобы ему привезли священника с Руси.

Узур уважил и эту просьбу Игоря. Люди Узура добрались до Посемья, где хозяйничали половецкие орды, и выкупили у воинов хана Гзы дьякона Константина, захваченного в одном из монастырей.

На первой же исповеди набожный сверх всякой меры дьякон принялся укорять Игоря, не стесняясь смелости выражений.

– Презрел ты Господа, княже, и заповеди Его, – густым басом молвил Константин коленопреклонённому Игорю, – в сороме жил и несправедливости творил. За это ныне, будто червь презренный, влачишь жизнь рабскую. То плата тебе за грехи твои и за жизни христиан, погубленные твоим безмерным честолюбием. Молись