Пиджак. Недавно в клубе «Проект ОГИ» некий крепко поддатый незнакомец посоветовал мне сменить пиджак, потому что такие, как мой, пиджаки продавались в 96-м году на Черкизовском рынке. Иными словами, мой пиджак — полный отстой! А ведь я только что здесь, на сцене этого клуба, закончил читать свои стихи по случаю своего же авторского вечера. И тут — такое язвительное замечание! Наверняка оно испортило бы мне настроение, если б я, бывало, не носил иные пиджаки, получше. Например, английский вельветовый пиджак тёмно-болотного цвета в крупный рубчик. Когда в 89-м году мы (группа поэтов «Альманах») возвращались из Лондона в Москву, наш переводчик Ричард Мак Кейн (а он хромал) подарил каждому мешочек с разными вещичками из своего обихода. Нам объяснили, что это у них принято — дарить такое при расставании. Я тогда не понял, у кого — у них: у англичан? У кельтов (Мак — всё-таки)? У переводчиков с русского? Ладно.

Мои друзья, втайне от Ричарда, этими подарками пренебрегли. Что они, нищие (что так и было) — носить обноски? И — из суеверных соображений: чужая вещь имеет свою — чужую! — историю, и неизвестно — какую (что справедливо). Мне достался немного потёртый вельветовый пиджак тёмно-болотного цвета в крупный рубчик, каковой я и носил до тех пор, пока он окончательно не истёрся. В нём я пережил и путч, и штурм, и всеобщую нехватку всего основного. Много позже из разговора с Ричардом выяснилось, что этот пиджак — особый. Однажды в нём он из-за каких-то своих английских неприятностей выбросился из окна, но благодаря пиджаку спланировал вниз таким образом, что всего лишь сломал ногу. «Это был очень счастливый пиджак! — сказал Ричард. — А ты как думаешь?» Я с ним согласился не раздумывая.

Список вещей, предметов моего повествования, можно продолжать до бесконечности. Что я и делаю.

Двустволка. Стволы и курки — никелированные, стреляет пистонами. Её подарил мне мой дядя, военный лётчик. Вещь — желанная и престижная, не хуже водяного пистолета. Помню, постреливал я из неё в Неглинном сквере, когда ко мне на лавочку присел негр. Я сразу же отодвинул двустволку в сторону, мол, не моя, а потом поднялся и ушёл, действительно напрочь про неё позабыв. Наваждение основывалось на том, что «все негры борются за мир во всём мире, а я тут — с оружием, как какой-нибудь поработитель!». Вспомнив о пропаже, вернулся к лавочке — ни двустволки, ни негра. До сих пор обидно. А ведь первоначально дядя Юра предполагал подарить мне мелкокалиберную винтовку. Она тут же, на Неглинке, и продавалась — в «Охотнике». Мама отговорила: «Юра, ты сошёл с ума!»

Лампа дневного света. Её мне подарили на юбилей. С тех пор она в течение 14 лет исправно светит и не тускнеет, что замечательно лично для меня, но безынтересно для настоящего повествования. Другое дело — никчёмная хреновина.

Как-то плавая в водах Средиземного моря у турецкого берега, я столкнулся с некоей длинной, в полтора метра, и похожей на кишку хреновиной розового цвета, предположительно из пенопласта. По своему назначению она находилась в одном ряду с надувными акулами и дельфинами. Не знаю, что тогда на меня нашло, но я привёз этот подарок судьбы в Москву, немало потрудившись над его упаковкой: хреновина упорно не складывалась так, как мне было надо, и даже взбрыкивала, как живая. Тогда в моём доме бушевал ремонт. В этой стихии погиб дедушкин буфет в стиле купеческий ампир, папина румынская стенка, моя коллекция марок в трёх альбомах для рисования и все мягкие дочкины игрушки. Кое-что из перечисленного — по ошибке, с мусором на вынос. А вот бестолковая хреновина с турецкого берега уцелела, хоть и болталась в разных местах квартиры под ногами у мастеров. «Если она не нужна, то мы её выкинем!» — сказали мастера и, завязав хреновину узлом, временно забросили её на шкаф. Сейчас этого шкафа уже нет, а хреновина существует до сих пор, прижатая моей кухонной дверью.

Умник

Невоспитанный — так говорили в детстве. Потом перестали. И вот опять вспомнили. Почему? Словечко-то старомодное. Старорежимное. Чехов говорил, что воспитанный человек не питается из керосинки (а это как? из сковородки?) и не нюхает шкафов (а это зачем?). Воспитанный человек «разобьёт графин с водкой и ляжет читать Тургенева».

В разных документах моя бабушка Анна Петровна была «мещанкой» и «иждивенкой». Но ругалась она по-пролетарски: в ленинском духе, антиинтеллигентском. «Интельго́!» — так укоряла меня бабушка, когда я отказывался от молока с пенками. Ещё: «У нас с 17-го года бар нет!» То есть барство перестало существовать, а я поступаю как барин — не убрав за собой.

О том, что «разболтанным» может быть секрет, «распущенным» — слух, мы узнали повзрослев. А до этого таковыми были собственно мы сами, как объекты порицания. И поучения.

Знаю, ещё говорили: «прыткий» (Сталин о Каплере) и «развязный» (Чуковский о Бродском).

Знаю: сложные понятия «умник» и «скромник» иногда следует понимать в противоположном смысле:

— Наш умник остался на второй. А скромник — плюнул на спину прохожего.

Вот именно! Оттого-то в этих понятиях и содержится приказ: разболтанному — подтянуть болты, распущенному и развязному — собраться (завязать), шустрику — не шустрить по шурманам у прохожих, мямлику — не жевать сопли, не щёлкать еблом.

Умнику… А где умник?

Все:

— У нас таких нет!

Ну, то-то.

P. S. Усомнился насчёт «бар нет». Хоть и по-тюркски, а звучит как-то абсурдно — есть нет.

Как и «звучит абсурдно» — глухо звучит?

Нет, просто глухой звучит — и не слышит.

Но наверняка знает.

Календарь природы

Задание на каникулы — вести календарь природы. Ежедневно. Если каждый день вести забываешь — рисуешь по памяти, что там было неделю назад: солнышко, дождик, облака. Если месяц проворонил или все три — рисуешь от фонаря — так, чтобы всё выглядело естественно: «ясно» чередуется с «пасмурно» и «переменно». Задним числом.

1 сентября за ведение календаря нам ставили оценки.