— Не знаю, — сказала Соня. Ей известно одно: стихотворение, посылаемое на конкурс молодых поэтов, непременно должно содержать такие сильные выражения, как «вечный враг» и «сгинет». Иначе оно не победит.

Помню, как она, однажды прибежав из школы, радостно показала нам дневник: «Ура! Я делаю заметные успехи по математике! Глядите — тройка!» Это значит, что за все предыдущие контрольные она получала двойки.

— Соня, в твоём возрасте, — говорю я печально, — и я, и твоя мама, и наши родители были отличниками! А ты?

— Что поделаешь, папочка, гены виноваты.

Я возмутился:

— Какие гены?! Я же сказал, что твои родители были отличниками!

— Может быть и так. Но в душе вы всегда были лентяями. Вот вам и результат!

Сейчас она сдает ЕГЭ. Литературой она занимается (с репетитором) только для того, чтобы научиться правильно писать сочинение — для поступления в вуз. Я её понимаю: склонность к художественному сочинительству такому сочинению препятствует. Но и про художественное сочинительство она давно уже забыла, хотя её «Разочарование» по-прежнему может претендовать на лучшее стихотворение среди молодых поэтов — до тех пор, пока ей не исполнится 35 лет (таков возрастной статус молодого поэта). Впрочем, реальные достижения в литературной области у неё уже имеются: одно произведение из её раннего творчества давно уже вошло в наш обиход — «интересная индея». Мы и сейчас говорим так: «Есть индея!» Или: «Это — контрпродуктивная индея!» Или: «Какие ещё будут индеи?»

А недавно выяснилось, что эту «индею» дочь всю свою жизнь воспринимала как уже существовавший до неё семейный фольклор — «наверное, папа придумал».

VIII. Кинематографический альбом

Здесь на снимке снимается кинокартина

Здесь на снимке Лыков Семён, мой по фильму герой, и Лыков Никита, батя его, укладывают в фуру тростниковые снопы, необходимые в хозяйстве как корм для домашнего скота и стройматерьял — стелить крыши и плести стены. Кинокартина показывала крестьянскую жизнь во время Гражданской войны.

На снимке видно, что носил я тогда такую же рубаху и портки, как и Коля Бурляев шесть лет спустя — в «Андрее Рублёве».

Снимал профессиональный фотограф, но погода была мутная, нефотогеничная.

Здесь на снимке, размытом туманом, при пересъёмке возможны потери. Уйдут детали, такие как хлопушка в руках помрежа, а по-разному насыщенные тени сольются в сплошное пятно. Свалятся, как говорят фотографы, в сплошную черноту.

На снимке не видно, какой коварный дул тогда ветер, особенно там, где укладывал снопы я, — на самом верху фуры.

Перед съёмкой фура была уже вся уложена и увязана. Батя подавал снизу, а я укладывал сверху — единственный сноп, специально связанный для съёмки.

Большущий, с трепещущими в разные стороны метёлками.

— Чёрт тростниковый! — говорил про него батя.

И верно: не сноп — чучело оживлённое — вертелось, как волчок, не давалось мне в руки, подскакивало и — укатывалось прочь из кадра.

Такая не по сценарию игра раздражала режиссёра. На снимке он сидит в кепке:

— Что за бардак?! Надо просто уложить сноп!

Но он не укладывался.

На снимке видно, как мой батя тщетно пытается удержать его снизу, — «Потому что ты пьян!» — кричал режиссёр — Каплуновский («Капитанская дочка», Петруша Гринёв — Олег Стриженов, Швабрин — Павел Шалевич).

Жаль, снимок не показывает следующие затем события: как я бросаюсь на сноп, крепко обхватываю его, чтобы он не укатывался, и как мы — я и сноп — вдруг взлетаем над фурой, подхваченные мощным вихрем. И летим — вечно — как мне показалось.

Мысль: не отпускать сноп!

И падаем, слава богу — мягко — на скошенный тростник. Под хохот киношников — мол, вот он — ветер в степи молдаванской! Как у Вертинского!

Эмиль, оператор, сказал, что такие ветроворотные выкрутасы называются тромбом. В метеорологическом смысле. А батя меня похвалил. Он сказал, что наше чучело — дух местности и я боролся с духом. Наполовину успешно.

Так вот: к Вертинскому нас всех приучил Евгений Ефимович Шутов, мой кинематографический отец. Его типаж — простой человек, всегда — деревенского происхождения, иногда — с солдатским уклоном (только в «Солдате Иване Бровкине» он сыграл прохиндея — колхозного бухгалтера).

По пути из одесской гостиницы «Красная» в Молдавию, в самой Молдавии и на обратном пути к «Красной» Евгений Ефимович развлекал нас своим чудесным пением, несовместимым с его киношным амплуа. Исполнялись: отрывки из оперных арий, романсы. И ежеутренне и ежевечерне — Вертинский, который когда-то в этих местах пел свои песни про эти места.

— Тихо тянутся сонные дроги, — пел Евгений Ефимович адажио — тягуче и долго. И кон спирито — с воодушевлением: — Что за ветер в степи молдаванской! Как поёт под ногами земля!..

Как поёт тростник (о чём именно) — нам рассказал тот же Евгений Ефимович:

— У Царя Мидаса ослиные уши.

Память у меня была актёрская, хорошо запоминающая — не только нужный текст, но и всё, что широко происходило вокруг него.

Пел он грассируя, как Вертинский. Даже когда это был Фигаро — тут и там.

Иногда Евгений Ефимович опирался на моё плечо. И загораживался мной, как щитом, — чтобы режиссёр не смог увидеть его «заплетающуюся» походку.

Здесь, в Молдавии, все (кроме меня по малолетству) с раннего утра были уже крепко «выпившими после вчерашнего». Пили вино. Местное, молодое. Кислятина, но ничего другого не было. Питьевой воды не хватало, да и была она не вполне пригодной для питья. А вина было — «хоть залейся до макушки, — говорили киношники, — с ручками!».

В хате, покрашенной белой извёсткой, пили из синего чайника. С ошмётками. Везде стоял винный запах.

— Всюду Бахуса службы, — пел Евгений Ефимович про такую же, как наша, мазанку, где тишина стояла, «как прялка».

Позже, значительно повзрослев, я сообразил, что эти слова принадлежат Мандельштаму. Про Тавриду. Как их занесло в Молдавию в то время, когда Мандельштам был ещё наглухо закрыт для широкого читателя? Наверное, они ходили в самиздатовских списках — среди студентов оперно-драматической студии им. Станиславского, где после войны