И вот однажды утром я увидел, как белые мужчины на ялике отчаливают от облюбованного ими берега. Но каноэ осталось, а с ним и надсмотрщик Хопкинс. Он подкладывал дров в разведенный ими костер и прикладывался к початой с другими бутылке. Его бросили пьяным на острове. Он мурлыкал себе под нос песню. Они с товарищами смеялись, может, рассказывали друг другу о том, как насиловали кого-то, и о других преступлениях. Я отыскал в себе гнев и распалил его. Под защитой лесной тиши я гадал, как мне поступить. Никто не знал, что я здесь. Я вспомнил молоденького раба, который осмелился бросить взгляд на белую женщину. Кусок веревки, отправившей его в вечность, годами висел на дереве в предостережение остальным. Помню его лицо, окостеневшее в смерти. Мальчишка мальчишкой, хоть и убитый. Помню, приятели Хопкинса палили по трупу из пистолетов, а Хопкинс смеялся над ними за то, что не могут попасть.

Когда я приблизился к нему, гнев мой расцвел пышным цветом. Хопкинс дремал и сквозь сон бормотал песню. Я подобрал лежавший рядом с ним пистолет и засунул за пояс: я видел, так делают белые. Я подбросил дров в костер, потом еще и еще, пока огонь не взметнулся выше. От жара Хопкинсу сделалось неуютно, он очнулся и увидел меня за стеною пламени.

– Кто здесь?

– Обнаковенный негр, мистер надсмотрщик, сэр.

– Который? Я тебя знаю?

– Вы мене знаете, сэр, – ответил я.

– Неужели? – Он уронил руку на землю, поискал пистолет.

– Пистолет ваш туточки, у мене, сэр.

– Дай сюда, – приказал он.

– Испужалися, сэр?

– Отдай мне мой пистолет, черномазый.

– А зачем вам занадобилси пистолет, надсмотрщик Хопкинс, сэр? Али боитеся, што я вас пристрелю?

– Черномазый, ты спятил?

– Какой ответ напугает вас больше?

– Что?

– Это вообще-то простой вопрос, Хопкинс. Чего ты испугаешься больше? Раба, который спятил, или раба, который в своем уме и видит тебя насквозь?

– Никакой ты не раб, если так разговариваешь. Кто ты такой?

Я подался к огню.

– Негр Джим?

– Собственной персоной, – подтвердил я. – Дай-ка переведу. Да, сэр, я ить он самый и есть, надсмотрщик Хопкинс. – Я сделал паузу. – Сэр.

– Что вообще происходит?

– Я сейчас подойду к тебе. Пошевелишься – пристрелю. Если ты хоть во что-то веришь, поверишь и в это. Сиди смирно.

Хопкинс дрожал. Он был бы и рад поверить, что ему мерещится спьяну. Я обошел костер и приблизился к нему. Он следил за мной взглядом. К пистолету я не притрагивался, рукоятка его торчала у меня из-за пояса. Я подошел к нему сзади, зашел за валун, к которому он прислонялся. Медленно обхватил Хопкинса за шею, так что его подбородок уперся в сгиб моего локтя, и сдавил.

– Чтобы не тратить эти минуты даром, надсмотрщик Хопкинс, я попрошу тебя вспомнить всех женщин, которых ты изнасиловал. Вспомни Кэти. Вспомни ее страх, ее голос, как она умоляла тебя перестать. – Я крепче сдавил его шею. Но удерживала его не только моя сила. Не только я. Он начал лягаться. – Видишь ли ты этих женщин, мистер Хопкинс, сэр? Видишь ли ты их сейчас?

Он силился что-то сказать.

Я чуть ослабил нажим.

– Чего тебе?

– Черномазый, ты спятил?

– Возможно. А скажи-ка мне, что же тебя так тешило, когда ты насиловал Кэти? Ее нежная коричневая кожа? Ее сладкий запах? – Я сжал сильнее. – Ее ощутимый страх? Да, именно так. Ее страх. Тебе нравилось, что она плачет, правда? Мне ты можешь сказать.

Он вновь засучил ногами. Я давил. Я крутил. Я дышал размеренно, глубоко. Он, как безумный, лягнул костер, из него посыпались угли. А потом все стихло. Он уже не лягался. Не говорил. Я опустил глаза и увидел, что он обмочился. А может, это была не моча.

– То-то тебе, должно быть, неловко, – сказал я.

Изо рта его вылетела слюна.

– Ты умрешь, Хопкинс. И знаешь, что меня больше всего тешит? Знаешь? Угадай.

Хопкинс махал руками, лягался как сумасшедший. От его волос пахнуло кислятиной, мне это не понравилось. Он стал лягаться реже.

– Не твой страх. Ты ведь наверняка так думаешь. А то, что мне плевать. Вот что самое сладкое – мне на тебя плевать.

И плевать, что он сдох и не слышал этих последних слов. Плевать я хотел на него.

Я оттащил Хопкинса к его каноэ. Острым камнем пробил в днище дыру. Свалил тело в лодку. Подумал было кинуть к нему пистолет, но ощутил его тяжесть и вспомнил, что такая штука сделала с маленькой Сэмми. Я оттолкнул лодку от берега. У меня на глазах течение опрокинуло ее, и она утонула.

Глава 8

Прошло еще несколько дней. Я прислушивался к голосам в моих снах, стараясь найти хоть какое-то объяснение тому, что я сделал. Разумеется, с одной стороны, все было слишком уж просто. Я отомстил. Но за кого? За одно злодеяние или за многие? Одному, многим или всему свету? Я не знал, должно ли мне стыдиться. Или, может, гордиться содеянным? Я поступил отважно? Я поступил подло? Подло ли убить подлеца? Если честно, мне было плевать. Это-то равнодушие и побудило меня задуматься о себе – не о том, почему я ничего не чувствую и способен ли я вообще что-то чувствовать, а о том, на что я еще способен. Чувство не то чтобы неприятное.

Я валялся на том же ворохе листьев, на котором отлеживался после укуса гремучей змеи. Вдалеке, в Ганнибале, звонил церковный колокол: так я понял, что воскресенье. Я давно уже потерял счет дням. Я подошел к выходу из пещеры, прислушался к пенью сиалий. Сухая листва зашуршала под чьими-то ногами. Я юркнул в густые кусты и приник к земле.

– Джим?

Это был Гек.

– Гек. Я знал, что ты найдешь меня.

– Честное слово, они следили за мной как ястребы. Я даже поссать не мог в одиночестве. Мне и удрать удалось исключительно потому, что я тайком улизнул из церкви.

– Давай присядем. Кто-нибудь видел, как ты сюда плыл?

– Вряд ли, – ответил парнишка. – Я никому ничего не сказал. Меня не один, а пятьдесят раз спросили,