Приглядевшись, я сообразил, что мой собеседник не белый и вовсе не парнишка. Я решил проверить, куда заведет меня этот сон. Я сел, прислонясь к большому дереву – кажется, к дубу, – смотрящему на зеленеющую долину. Коровы паслись на лугу. Птицы порхали ниже того места, где я сидел.

– Красиво, – заметил я.

– Ты считаешь, что твоя семья где-то здесь, внизу?

Я вгляделся в долину.

– Считаю.

– Думаешь, ты их найдешь?

– Думаю.

Она рассмеялась.

– Что смешного?

– Не знаю. Надежда? Надежда смешна. Надежда – не план. Это, в общем, ловушка. Хитрость. – Она долго тянула “с”, будто смакуя звук. – Ты таращишься на одну руку, а вторая в эту минуту сует тебе в задницу палку. Острую палку. Ты думаешь, ты им нужен, потому что можешь таскать тяжести. Ты думаешь, ты им нужен, потому что умеешь забивать гвозди. Ты им нужен, потому что ты стоишь денег.

– Что?

– Тебя заложили, Джим. Как ферму, как дом. Теперь ты собственность банка. У мисс Уотсон есть облигация, клочок бумаги, на котором указано, сколько ты стоишь, и теперь ты будешь жить в таком состоянии. Жить. Ты – часть активов банка, и люди со всего света наживаются на твоей черной шкуре в шрамах. Смекаешь? Никто не намерен тебя освобождать.

– Кто-то все же намерен. Война идет.

Она кивнула.

– Может, рабом ты и не будешь, но и свободным тебе не бывать.

– Кто вы?

– Меня зовут Кунигунда.

Я окинул взглядом простирающуюся внизу долину, разрезавший ее шаблонный ручей.

– И все же в конце истории вы возвращаетесь.

– Ну и что?

– Прячься!

Проснулся я оттого, что Кэти крикнула мне шепотом:

– Прячься!

Она посмотрела на дверь.

– Надсмотрщик идет. Полезай в угол вон за ту бочку. Быстрей.

Со всей прытью, на которую был способен, я уполз по утоптанному земляному полу в тень. Кэти схватила соломенную метелку и замела мои следы.

Дверь еще не открылась, а Кэти уже дрожала от страха и отвращения.

Хопкинс, надсмотрщик, вошел в хижину и запустил руку в свои жидкие сальные волосы.

– Коттона нету, мистер Хопкинс, – сказала Кэти.

– Нет, я не к Коттону, ты же знаешь. Я и так знаю, где Коттон. – Не отрывая взгляда от женщины, он расстегнул пуговицу пропотевшей рубахи. – Задирай подол, девка.

Мне почудилось, будто Кэти посмотрела в мою сторону, но она всего лишь смотрела куда угодно, лишь бы не на него.

– Нагибайся, девка.

– Пожалуйста, мистер Хопкинс.

Слушать, как плоть шлепает о плоть, было противно, мучительно – скверная музыка для любого уха в любое время. Кэти умоляла его перестать. “Не надо больше. Не надо больше”. Она плакала, прижимаясь щекой к шершавой столешнице.

Мысленно я ринулся ей на помощь, схватил изверга за голову и повернул до хруста. Мысленно. На деле же я притаился в тени. Если бы я убил этого человека, если бы я напал на этого человека, если бы этот человек меня обнаружил, наказали бы всех рабов, а некоторых, наверное, даже казнили бы. И белые все равно будут возвращаться и проделывать это с Кэти. В ее молодом лице я увидел мою Сэди. Я увидел свою дочь. Я не отвернулся. Я хотел чувствовать гнев. Я осваивался с моим гневом, учился не только чувствовать, но и пускать его в ход.

– Так-то, девка, – сказал Хопкинс.

Этот белый подонок застегнулся и вышел из хижины.

Я вышел из укрытия и уселся у очага; Кэти поправляла одежду. Я подбросил хворост в огонь.

Я хотел было сказать, что сочувствую ей, но в этом не было смысла. Мы оба знали, где мы находимся, и знали, что ничего другого мы не знаем. Мы знали, что она, я, все мы вечно голые в этом мире.

В хижину вошел Коттон, и я встал. Не могу сказать, что он что-то учуял в воздухе или Кэти недвусмысленно ему намекнула, но Коттон понурил плечи. Мы с ним переглянулись, я прошел мимо него к двери. Я не обернулся, чтобы посмотреть, как они будут общаться, не стал слушать их речи, их звуки. Я выглянул наружу, в сгущающиеся сумерки, увидел, что никого нет, и ушел.

Я пробрался между хижинами, дошел до опушки густого леса и осознал, что лучшее место для меня – остров Джексона. Я знал тамошнюю пещеру, мог рыбачить, мог дожидаться возвращения Гека с весточкой о моей семье. Я не сказал ни Дорису, никому, куда я иду. Рассказать означало накликать беду и на себя, и на них. А кое-кому из рабов, пожалуй, нельзя доверять, ведь им нравится быть рабами: это я уже понял. Мне было стыдно, что я прятался в доме Кэти и Коттона, пусть и всего одну ночь. Я дал им лишний повод опасаться за свою жизнь.

Когда Гек придет и не застанет меня у рабов, он догадается заглянуть в нашу пещеру на острове. Если мисс Уотсон, судья Тэтчер и остальные после его удивительного воскрешения хоть на минуту оставят его в покое.

В сумерках я вошел в реку и переплыл канал. Я не стал рисковать и пробираться во мраке через густой подлесок, по местам, которые стихия и моя память могли изменить, и спал на песчаном берегу. Чуть свет я нашел чей-то перемет и украл единственного сома.

Пещеру я отыскал не без труда: несколько раз я ошибся и еще сделал крюк, поскольку увидел мокасиновую змею. Я потратил без малого два часа, чтобы развести костер с помощью двух камней и сухого мха. Стеклышко я потерял. Я пожарил рыбу и принялся ждать. В кармане моем лежал карандаш. Он уцелел.

Глава 7

Следующие четыре дня тянулись медленно, и это еще мягко сказано. Дни принудительного труда всегда ползли как недели. Двадцать минут порки ощущались как несколько месяцев. Ожидание, пока в окутавшем нас невидимом занавесе возникнет прореха, отнимало века. По правде сказать, оно и длилось веками. Но сейчас ожидание известий о местонахождении моей семьи длилось до бесконечности, безжизненные пространства, разделенные безжизненными пространствами. Никто не смущал покой острова. Здесь не было ничего и ни для кого. Разве только олени. Еще здесь водились еноты, но они есть и на том берегу, вдобавок здесь множество змей, так к чему рисковать? Время от времени к острову причаливали белые мужчины, жгли костры, напивались на берегу и смотрели на проплывающие пароходы. Я рыбачил, ел, спал, думал, записывал. Я записывал свои мысли, чтобы развить их, я