– Что?

– Я хочу, чтобы ты стал моим белым хозяином. Я хочу, чтобы ты меня продал. Я сбегу, и мы провернем этот трюк еще раз. Подкопим деньжат, ты приедешь в мой город и выкупишь мою семью. Потом заберешь свои деньги и выкупишь свою жену.

– Ты ополоумел?

– Нет. Впрочем, я и впрямь позаимствовал эту идею у одного полоумного. Но чем тебе плох этот план?

Норман задумчиво потянул себя за ухо.

– Не считая вполне очевидной опасности для тебя, а следовательно, и для меня за кражу собственности, то бишь тебя, он не плох ничем. Но если обман раскроется, последствия будут серьезные.

– Я ценю, что ты так прямо об этом говоришь, но, как я уже и сказал, мы оба рабы. Что может быть хуже?

– Верно.

– Шел бы ты лучше умыться, – сказал я.

Поодаль тек ручеек. Норман снял рубашку и принялся отмывать жженую пробку. Ему пришлось изо всех сил тереть кожу, отчего та болезненно покраснела. Щетку ему заменили песок и листья.

– Твой план начинает мне нравиться. Я скучаю по жене.

– Ты знаешь, сколько она будет стоить? – осведомился я и подивился тому, как дико звучит в моих устах этот вопрос. – Я спрашиваю потому, что сам понятия не имею, во что мне станет свобода моей семьи.

– Думаю, тысячу долларов, – предположил Норман. – Она очень красивая. Бедра широкие, про нее говорили, такую впору пускать на племя. – Эта мысль его явно разволновала. Он продолжал тереться песком, хотя пробка давно отмылась.

– Нам надо идти дальше.

Норман кивнул и заметил блокнот у меня в руках.

– А его ты зачем прихватил? – спросил он, одеваясь.

– Бумага была нужна.

– Эммет разбушевался, когда не смог его отыскать.

– Ты только послушай:

Обожает негр арбузы, ха-ха-ха!

Обожает негр арбузы, ха-ха-ха!

Их неспелыми приходит собирать,

С голодухи и не то готов сожрать.

– Черт, – сказал Норман, – это он написал?

– Думаю, да. Что это вообще значит?

– А зачем тебе бумага? – спросил Норман.

Я пожал плечами.

– Ты умеешь писать?

– Да.

– Я немного умею читать, – сказал Норман и обвел взглядом лес. – Знать бы еще, где мы.

– Предлагаю двинуть на юг, – сказал я.

– Что? Черные на юг не ходят.

– Ходят, если один из них – трещотка[8], который хочет продать раба.

Мы шли целый день. Запрудили ручей, наловили рыбы и отменно поели. Других людей я не видел и не слышал – и был очень этому рад. Утешало меня и отсутствие собачьего лая. Вечером набежали тучи, закрыли луну, и ночью был непроглядный мрак.

– Темнее, чем у коровы в брюхе, – сказал Норман.

Меня его слова позабавили, и я рассмеялся. Норман тоже расхохотался; мы веселились как дети. Приятное ощущение. И ведь не было ничего особо смешного, но нам нужно было посмеяться.

Мы шли почти три дня, стараясь держать на юг, но особенности рельефа вынуждали нас забирать к востоку, и в конце концов мы вернулись к большой реке, к Миссисипи. На другом берегу маячил городишко: исходя из всего услышанного, я заключил, что это Кейро. Если бы это хоть что-то меняло! Ведь и в свободном штате беглый раб – по-прежнему раб. Однако к югу лежал Кентукки: вот где можно с выгодой продать раба. А деньги нам были нужны. Но перебраться на тот берег нам было не на чем, мы направились дальше на юг и наконец пришли в небольшой городок. На указателе значилось “Блуберд-Хоул”. Я снял рубашку, чтобы более походить на работящего раба, которым я был и за которого выдавал себя.

– Неужели мы правда сделаем это? – спросил Норман.

– Да, масса, – ответил я.

– Прекрати.

– Понял, – сказал я. – Кстати, тебе понадобится фамилия. Как ты звался до этого?

– Браун.

– Правда?

Норман кивнул.

– Идемте же, масса Браун, сэр.

Вид города был под стать его названию. Он кишмя кишел благодушными с виду, прилично одетыми белыми – самый пугающий тип. Они с улыбкой приветствовали незнакомца, Нормана, меня же не удостаивали и взглядом. Я заметил нескольких черных: они что-то чистили и чинили. Чернокожая старуха взбивала масло на крыльце лавки, где продавалась всякая всячина. Я чувствовал, как нервничает Норман.

– Слушай, тебе надо успокоиться, – сказал я. – Для них всех ты белый. Черт, да ты даже для меня белый.

– Незачем так оскорблять.

Мимо плелась дряхлая белая старушенция.

– Я не это имел в виду, масса.

Норман негромко хихикнул, и старуха угрюмо глянула на него.

– Прошу прощения, – сказала она.

Я потупился.

– Мэм? – произнес Норман.

– Ваш негр что-то сказал?

Норман оцепенел.

– Он что-то сказал про меня?

– Скажи ей, что я просто издаю звуки, – пробормотал я Норману.

– Вот опять он что-то сказал, – не унималась карга.

– Извините, мэм, но этот мой раб, который мне принадлежит, просто-напросто издает звуки. Ему нравится делать вид, будто он умеет разговаривать, как мы, белые. Но сам он может только визжать и мычать, как олененок. Вам случалось слышать крик олененка?

– Господи, смилуйся над ним, – сказала старуха, хотя явно не желала, чтобы надо мною смиловались. – Господь ли, человек. Она вперила в меня злой взгляд. – Они точь-в-точь обезьянки, не так ли.

– Вылитые обезьяны, – подтвердил Норман.

– Да он никак поглядел на меня? – удивилась старуха.

– Ручаюсь, что нет.

– Пусть только попробует – вот и весь мой сказ.

– Он не посмеет. Он смирный малый.

Старуха хмыкнула.

– И работник хороший, правда, капельку глуповат, даже для негра. Только задерживает меня в пути. Быть может, кто-то из ваших знакомых захочет его купить? Он могучий, как миссурийский мул.

Старуха покачала головой, развернулась и пошла прочь.

– Как говорится, сразу за дело, – заметил я.

– Мне страшно.

Мне тоже было страшно, но меня пьянила мечта о том, как я увижу и освобожу моих Сэди и Лиззи. Чернокожая старуха, пахтавшая масло, взглянула на меня, как мне показалось, многозначительно, и я ругнул себя за то, что попался в ловушку, устроенную мне рабовладельцами: увидел в этой старухе ведьму. То, что я почти в это поверил, заставило меня усомниться в прочих моих суждениях. На миг я задался вопросом, действительно ли Норман чернокожий раб. Вдруг он сумасшедший белый, воображающий себя черным? Но потом меня осенило: нет разницы, белый он или черный, и что из этого следует? Норман Браун может меня продать и скрыться, только его и видели. И даже если он черный, точно так же может это проделать. Какими бы скверными ни были белые, у них нет монополии на двуличие, коварство и