Повертися, покрутися колесом,

А когда кручуся я, прыгай, Джим Кроу!

Поклоны бью я грифам, киваю ворона́м,

И если я кручуся, то прыгаю и сам!

К концу этого номера все зрители прыгали, как и велела песня. Концерт завершился. Белые были счастливы. Мы сделали свое дело. Однако члены нашей труппы не покинули зал, а смешались с толпой. Почему бы и нет? Они же белые. Норман занялся барабаном, меня бросили одного, беззащитного. Я сидел на стуле, дожидаясь, пока Норман или другой музыкант осознает, в каком положении я оказался, и выручит меня, как вдруг, подняв глаза, я увидел женщину, которой я приглянулся на улице. У нее были желтые, выступающие вперед зубы и большие голубые глаза: ни одно живое существо, хоть человек, хоть нет, за всю мою жизнь не внушало мне такого страха. А я ведь раб.

Женщина огляделась по сторонам и подалась ко мне, чтобы я услышал ее за гомоном зала.

– Как вас звать?

Я озирался в поисках того, кто мне поможет. Нормана зажал в углу один из зрителей с расспросами про барабан. Кэссиди был далеко, на другом конце зала, он показывал кому-то, насколько можно раздвинуть тромбон.

– Джим, – произнес я. И сказал себе: “Отвечай односложно”.

– А я Полли, – представилась женщина.

– Полли Уолли Дудл, – сказал я. Мы эту песню спели.

Она засмеялась.

– А вы забавный.

– Спасибо.

– Откуда вы все?

– Из разных мест, – ответил я.

– Божечки, как бы я хотела побывать в разных местах. Увидеть разные места. Почувствовать запах разных мест. Это место противное и воняет. Расскажите же мне, где вы побывали.

Меня трясло. Я глубоко вздохнул, зажмурился, открыл глаза: она никуда не делась.

– А вы молчун. Мне понравилось, как вы пели.

– Спасибо, – сказал я.

И взглядом поискал в толпе Эммета.

– П-п-п-п-п-полли, я должен вам кое о чем сообщить, – сказал я.

– Так скажите мне, Джим.

– Я женат. У меня есть жена, – прошептал я.

– Она здесь? – спросила Полли.

– Нет, – ответил я.

– А в Вашингтоне вы бывали? – спросила она. – Как бы мне хотелось поехать туда. Я ведь даже в Сент-Луисе не была. Вы-то наверняка бывали в Сент-Луисе.

К нам подошел крупный белый мужчина с белой бородой, в белом костюме, с белым галстуком-шнурком, и уставил на нас неодобрительный взгляд.

– Поете вы правда славно, молодой человек, – сказал он. – Но Полли негоже водить компанию с артистами.

– Ну папочка, – сказала Полли. – Мы просто разговаривали. Он собирался рассказать мне про Сент-Луис.

– Это правда? – Отец Полли всмотрелся в мое лицо. – Какой у вас грим искусный. – Он коснулся пухлой рукой моих волос. – Господи, на ощупь ну чисто волосы негра.

– Знатный парик, не так ли?

Это был Эммет. Он подошел к великану сзади, тот даже вздрогнул от неожиданности.

– Этот парик очень дорогой, и мне бы не хотелось, чтобы вы его трогали, – продолжал Эммет.

Мы переглянулись.

– У вас парики не как у него, – заметил отец Полли.

– У нас небогатая труппа. Денег хватило всего на один такой, и Джиму он подошел идеально. Скажите же, сэр, мисс, вам понравилось наше выступление?

– Понравилось ли? – переспросила Полли. – Было просто чудесно. Я несколько раз готова была поклясться, что все вы взаправду негры.

Ее отец рассмеялся.

– Выступали вы славно, сынок. Но меня вам не одурачить. Мажьтесь ваксой сколько хотите, но меня вам не провести. Я негра учую за пятьдесят сельских ярдов. Меня вам не одурачить.

– Да, сэр, полагаю, вы правы.

– Черт побери, сынок, да я раба за полмили учую. У них такой сладковатый душок. Особенно у черномазых.

Норман наконец подошел ко мне.

– Идем, Джим. В лагере полно дел.

Я кивнул и, сутулясь, направился к выходу.

– Джим, – окликнула меня Полли.

Я обернулся к ней.

Она растянула юбки и сделала реверанс. Я кивнул, но ничего не сказал.

Выйдя из ратуши, мы с Норманом прислонились к стене, задыхаясь и обливаясь потом, и от волнения даже не посмотрели друг на друга.

– Ни разу в жизни мне еще не было так страшно, – признался я.

– Мне тоже.

– Эммет ненормальный?

– Вероятно.

– Мне надо выбираться отсюда, – сказал я. – Ты можешь выдать себя за белого. Но посмотри на меня. Не могут же меня все время гримировать. Мое присутствие здесь – это какая-то чушь. Мне надо бежать.

Вскоре и вся остальная труппа с Эмметом во главе высыпала из ратуши. Эммет взял меня за плечо.

– Иисусе Христе, – сказал он. – Я уж думал, твоя песенка спета. – Он рассмеялся и хлопнул себя по ляжке. – Что с тобой сделали бы, если б узнали, что ты именно тот, за кого себя выдаешь?

Норман посмотрел мне в лицо.

– Что сделали бы со всеми нами? – спросил он Эммета.

Эммет осекся.

– Верно подмечено.

Труппа пылила по главной улице к лагерю. Я обнаружил в себе новое чувство. Даже два чувства. Отец той женщины коснулся моих волос. Беспокойство для рабов роскошь, но в тот миг я почувствовал беспокойство. Злость на белых людей для рабов роскошь, но я почувствовал злость. Злость – хорошее дурное чувство. Вдобавок Дэниел Эммет будил во мне чувства сложные, двойственные. Да, он купил меня, но, по его уверениям, не для того, чтобы я стал его собственностью, хотя что-то ему от меня все-таки было нужно – мой голос, как он говорил. Интересно, что сделает Эммет, если я попытаюсь бежать. Я мысленно слышал, как он кричит: “Я заплатил за тебя двести долларов”. Человек, не желавший владеть рабами, но не возражающий против того, чтобы рабами владели другие, все-таки рабовладелец, как по мне.

Глава 31

Мы с Норманом ночевали в палатке с кларнетистом по прозвищу Большой Майк. О том, что Норман черный, Большой Майк, невеличка, разумеется, не догадывался. Но против моего присутствия не возражал. Ему в моем присутствии было куда спокойнее, чем мне в его. Большой Майк проделал, как я понимаю, ежевечерний свой ритуал. Очень ровно и аккуратно разместил футляр с кларнетом в ногах своего раскатанного одеяла, накрыл тряпицей и лег спать. Норман кивнул мне, и мы тоже отыскали себе постели.

Не знаю, долго ли я проспал, как вдруг что-то коснулось моего уха. Я поднял руку, чтобы отмахнуться – от мошки ли, от пчелы, – но глаза не открыл. Снова прикосновение. Насекомые меня не смущают, и я лежал зажмурясь. Но, отмахнувшись в третий раз, наткнулся на чью-то руку. Я вскочил с одеяла и крикнул: