Тут Эммету принесли банджо. Другие музыканты тоже взялись за инструменты. Кэссиди держал длинную трубу – видимо, это и был тромбон.

– Что же, Джим, ты готов учить песни?

Я молча уставился на него. Он посмотрел на меня и, расплывшись в безумной ухмылке, затянул песню:

Старый Дэн Такер мужик хоть куда,

Вместо мочалки сковорода,

Колесом от телеги расчесывал чуб,

И помер, как в пятке разнылся зуб.

Прочь, Дэн Такер, ты нам не нужен,

Ты уже опоздал на ужин,

Прочь, Дэн Такер, ты нам не нужен,

Ты уже остался без ужина.

– Твое дело сейчас – подхватить припев. Вот это: “Прочь, Дэн Такер, ты нам не нужен, ты уже опоздал на ужин”. Понятно?

Я кивнул. Они снова затянули песню, я подпевал. Мне нравились звуки музыки, и трубы, и банджо, и гитары, и барабан.

А Эммет завел другую песню:

Когда молод я был, я массе служил

За столом тарелки ему подносил

И бутыли, чтобы горло смочить, подавал,

И еще синекрылых мух отгонял.

– А вот припев:

Хрусти кукурузой, Джимми, мне на всё наплевать,

Хрусти кукурузой, Джимми, мне на всё наплевать,

Хрусти кукурузой, Джимми, мне на всё наплевать,

Моего массы нет.

Днем хозяин мой ездит верхом,

Я за ним с метелкой бегом,

Коли муха укусит лошадь,

Та живо хозяина сбросит.

Хрусти кукурузой, Джимми, мне на всё наплевать,

Хрусти кукурузой, Джимми, мне на всё наплевать,

Хрусти кукурузой, Джимми, мне на всё наплевать,

Моего массы нет.

– Хорошая, правда?

– Еще бы, – сказал я.

Происходящее не укладывалось у меня в голове. Я, если честно, не поверил Эммету, когда он сказал, что я ему не раб: ведь он у меня на глазах отдал за меня деньги. Тем более что у него есть купчая, где меня, несомненно, описывают как раба со светло-коричневой кожей, футов шести росту, с большими ступнями и шрамом на лбу, купленного у человека по фамилии Уайли. Это все-таки купчая, а не трудовой договор.

– Надень вот это. – Долговязый мужчина сунул мне в руки стопку одежды. – Надень.

Я посмотрел на Эммета, он кивнул.

– Можешь переодеться вон в той палатке, – сказал Кэссиди.

Их доброта и учтивость меня, мягко говоря, потрясали. Я ушел в палатку и, как умел, оделся в предложенное. В шерстяных брюках было жарко, кожа чесалась, но хуже всего, что грубая ткань царапала и натирала открытые раны. Я облачился в белую рубашку и жилет. Я знал, что этот лоскут материи называется галстуком, но не знал, как с ним быть. Я вышел из палатки, и все надо мной засмеялись.

– Давай помогу. – Кэссиди принялся заправлять мою рубашку в брюки, но я отодвинулся от него. Он деликатно дал мне понять, что в его помощи нет ничего постыдного. И заткнул мне рубашку в брюки. Потом, все так же с улыбкой, застегнул как надо пуговицы на рубашке. – Теперь жилет. Тебе, наверное, будет в нем жарковато, но со временем ты привыкнешь. Отчасти.

– Вы правы, мне жарко, – сказал я.

– Нижнюю пуговицу жилета мы не застегиваем никогда, – сказал Кэссиди.

– Почему?

– Не знаю.

Он взял галстук, повесил себе на шею, завязал петлю и продел в нее мою голову. Кэссиди поправлял на мне воротник, когда к нам подошел Эммет.

– Неплохо. Не блестяще, но все же неплохо. И даже очень неплохо.

– Спасибочки, – сказал я.

Эммет посмотрел на мои ноги.

– А вот с ботинками дело швах. Лишних у нас нет. Наш прежний тенор покинул нас в ботинках.

– Босые ноги дополнят образ, – сказал плотно сбитый мужчина, сидевший по другую сторону от костра. – Намажем их ваксой вместе с лицом, и всё.

Эммет кивнул.

Глава 29

– Сиди смирно. Не хватало еще, чтобы эта штука попала тебе в глаза, – сказал плотно сбитый мужчина.

Его звали Норман. Руки у него были большие, и одной из них он вертел мое лицо так и этак. В другой руке он держал плоскую жестянку.

– Чево енто? – спросил я.

– Сперва намажь ему белила вокруг глаз и губ, – посоветовал Кэссиди.

– Я думал намазать белилами уже после, – сказал Норман.

– Тебе видней, – сказал Кэссиди.

– Чево енто? – повторил я.

– Это вакса, но у тебя есть выбор. Я могу накрасить тебя ламповой копотью, сажей или жженой пробкой. Пахнут они по-разному. Но все три адски трудно смыть.

– Не знаю, сэр.

– Тогда я возьму ваксу.

– Она пекёт? – спросил я.

– Только если ты дернешься и она попадет в глаз. – Норман оглянулся и увидел, что Кэссиди ушел. – И оставь уже рабью речь.

– Чевой-то?

– Хватит этих “спасибочки” и “пекёт”.

– Как вы догадались? – с подозрением спросил я.

– Раб раба всегда узнает, – пояснил Норман.

– Что?

Я всмотрелся в его лицо, однако ничего особенного не заметил. Но с чего бы врать о таком, да и где белому меня раскусить? Я решил, что, наверное, оговорился, вот как тогда с Геком. Эта мысль напугала меня до ужаса.

– Ты не оговорился, – успокоил Норман. – Просто я в ентом смыслию.

Выговор его был безупречен. Он знал оба языка и бегло говорил на том, которым белому не овладеть.

– Они знают? – спросил я.

– Нет.

– Что это вообще такое? – спросил я. – Это пение?

Норман огляделся по сторонам.

– Это такое новшество: белые мажутся ваксой и передразнивают нас на потеху друг другу.

– Они поют наши песни? – уточнил я.

– Не все. Еще они пишут песни, которые, по их мнению, мы тоже охотно пели бы. Странная штука, однако бывает и хуже.

– Что же, по-твоему, хуже?

– Мне пора тебя красить. – Он показал мне жестянку с ваксой.

Я сел неподвижно, вытаращился в пустоту.

– Готов?

Я кивнул.

Норман заложил полотенце мне за воротник.

– Чтобы рубашку тебе не испачкать. – Он намазал ваксой мой лоб. – Они даже отплясывают кекуок.

– Но мы же так передразниваем их самих, – сказал я.

– Да, но они этого не понимают, не доходит до них. Они даже и не задумываются о том, что мы можем смеяться над ними.

– Двойная ирония, – сказал я. – Забавно. Может ли одна ирония сводить другую на нет, отрицать ее?

Норман пожал плечами.

– Пока накладываешь эту штуку, она холодит, но это скоро пройдет. Особенно когда мы начнем