– Как это – потеряли тенора? – удивился Уайли.

– Да вот так, не можем его найти, и все тут. Мы ехали в поезде, и он, скорее всего, по пьяному делу – с ним такое бывает нередко – выпал или вышел, словом, исчез из поезда на ходу.

– Ясно.

– А у вашего раба, как я и сказал, дивный голос. Лучше, чем у нашего бывшего тенора. Его звали Роли Наггетс, ну да теперь это вряд ли имеет значение – и для нас, и для вас, да и, пожалуй, для него самого.

– И вы зоветесь “Виргинскими менестрелями”? – спросил Уайли.

Все мужчины дружно подались вперед и пропели милый мотивчик.

– Сколько? – спросил Эммет.

– Чего сколько? – уточнил Уайли.

– За вашего раба. Того, который поет.

Вопрос застал Уайли врасплох. Наверняка он подумал о том, что формально я принадлежу не ему и продать меня он не может. У него и купчей-то нет. Но еще он наверняка подумал о том, что вообще-то сейчас мною владеет он, а владение, как я недавно услышал и понял, девять десятых закона.

– Так вы хотите купить этого Джима?

– Да, если его так зовут.

Уайли посмотрел на меня. Он по натуре был честный, хоть и рабовладелец. Но не успел он сказать то, что собирался, как Эммет поднял руку, знаком попросив его помолчать.

– Выслушайте меня, мой добрый друг. Великолепного тенора найти особенно трудно. Хотите верьте, хотите нет, но басов я могу найти где угодно. Я дам вам за него двести долларов.

Уайли округлил глаза.

– Двести долларов, и ни пятаком больше.

Уайли взглянул на Пасху, словно ожидая совета, но Пасха ему ничего не сказал. Уайли взглянул на меня, словно хотел извиниться.

– Ну? – спросил Эммет.

– И как вы себе это представляете – чтобы негр выступал с вами? – спросил Уайли.

– Мы выступаем как чернокожие, – пояснил Эммет. – Такое у нас ремесло.

– Как чернокожие? – переспросил Уайли.

– Да, мажем лица ваксой и притворяемся неграми.

– Неграми? – Уайли это слово рассмешило. – Мажете лица ваксой?

Эммет кивнул.

– Что только люди не выдумают.

– Это хорошее представление, – сказал Эммет.

– Даже не сомневаюсь, – ответил Уайли.

– Двести долларов, – повторил Эммет. – Двести долларов и, как я сказал, ни пятаком больше.

– То есть вы говорите, что этот малый будет с вами петь на сцене.

– Никто ничего не узнает. Мы его тоже намажем ваксой. Так, как есть, он недостаточно черный. Ну?

– Вы прикупили себе негра, – сказал Уайли. – Негра.

– Я бы желал получить купчую, – сказал Эммет.

– Разумеется.

Уайли явно не хотелось оставлять никаких документов, которые связывали бы его с этой сделкой, но его приперли к стенке. Он повернулся к Пасхе:

– Иди принеси мне из кабинета листок бумаги.

Пасха убежал.

– Он мигом, – сказал Уайли.

– Мы не торопимся, – заверил Эммет.

– Вы купили хорошего раба, – сказал Уайли. Вернулся Пасха с бумагой, пером и пузырьком чернил. – Спасибо, Пасха, очень предусмотрительно. – Скорее жалоба, чем комплимент. – Ну вот. Пожалуйста.

Я посмотрел на Пасху. Он знал, что у меня на уме. Я стоял и слушал эти переговоры, и ни разу меня не спросили, что я думаю, чего хочу. Словно я конь, животное, собственность, просто вещь; видимо, я и есть вещь, конь, только вдобавок поющий.

Уайли протянул Эммету купчую.

– Спасибо, – поблагодарил тот.

Уайли осклабился, так что встопорщилась борода; Эммет отсчитывал деньги. Уайли протянул свою лапищу и принял у Эммета деньги.

– Знакомься, Джим, – произнес Уайли, – вот твой новый хозяин.

– Дэниел Декейтер Эммет, – представился менестрель и отмочил невиданное. Уайли и Пасха застыли на месте. Дэниел Декейтер Эммет протянул мне руку, словно для пожатия.

Я уставился на его руку, потом перевел взгляд на Уайли и Пасху. На предмет сделки ни один, ни другой не смотрели: оба вытаращились на руку, вытянутую в пространство передо мною. Я посмотрел Эммету в лицо. Оно было открытое и на диво доброжелательное. Я протянул руку, пожал его ладонь.

– Вот это да, – сказал Уайли.

– Мне нравится, как ты поешь, парень, – сказал Эммет.

– Спасибочки, сэр, – ответил я.

– Я все-таки не понимаю, как вы думаете выходить вместе с ним на сцену, – заметил Уайли. – Вы посмотрите на него.

– Теперь уж это моя забота, – сказал Эммет. – Идем, Джим.

Эммет хлопнул меня по спине, и все виргинские менестрели обступили меня, принялись похлопывать по спине, а потом развернули меня, и мы все как единое целое вышли из конюшни.

Глава 28

“Виргинские менестрели” разбили лагерь у самой окраины города. Когда мы пришли, там уже стояли палатки и горели костры. Какой-то коротышка протянул мне оловянную кружку с коричневой жидкостью. Кофе я ни разу не пробовал, знал его только по запаху. Я кивнул и взял кружку. Эти белые внушали мне страх. Они внушали мне страх, потому что даже и не пытались меня запугать.

– Как тебе кофеек? – спросил меня костровой. – Оченно хороший, так ведь?

Я кивнул.

– Ребята, Джиму нравится наш кофий, – крикнул он остальным и добавил тихонько, мне одному: – Джимбо попробывал кофий и ему пондравилося.

Я выслушал его речь, по-собачьи наклонил голову. Можно было бы предположить, что он передразнивает меня, но мне показалось, что он скорее репетирует или даже хочет, чтобы я чувствовал себя свободно – вроде и добрый жест, но ужасно обидно. Не говоря о том, что речь его, хоть и плавная, все же звучала ненатурально.

– Оченно хороший, – согласился я.

Костровой расплылся в улыбке.

– Меня Кэссиди звать. Я играю на тромбоне.

– Чево такое тромбон? – спросил я.

– Это такая труба. Я после тебе покажу.

– Спасибочки вам за кофе, мистер Кэссиди.

– Просто Кэссиди.

Ко мне подошел Эммет, встал в стороне от костра.

– Здесь жара и без этой штуки, – сказал он.

– Чего вы хочете, чтоб я делал? – спросил я, возможно, немного утрируя, но происходящее меня озадачило. Впрочем, дальнейшие события озадачили меня еще больше.

– Я хочу, чтобы ты пел, – сказал Эммет. – Когда придет время.

– Просто пел?

– Да. Для этого я и нанял тебя.

– Нанял?

Эммет посмотрел на меня и, кажется, улыбнулся.

– Я тебя не купил, я тебя нанял. Я нанял себе тенора.

– Что вы говорите, – произнес я.

– Не говори никому, но я против рабства.

– Что вы говорите, – повторил я.

– То и говорю. – Он обвел взглядом лагерь и всю свою труппу. – Мы все против него.

– То ись вы абалицинизды?

– Ну, это громко сказано. Мы не трудимся ради того, чтобы освободить тебя,