— Надо же! Случаем, не вы его завербовали?

— В том-то и дело, что к нам он никакого отношения не имел. Но ещё недавно разогнанный государем Осведомительный отдел Министерства иностранных дел не переставал кичиться перед Генеральным штабом своим источником в Вене. Сдаётся мне, что Феликс Майер и был тайным агентом вашего непосредственного начальника.

— Кого вы имеете в виду?

— Полно-те, Клим Пантелеевич! Вы же знаете, что я говорю о статском советнике Клосен-Смите.

— А что вы хотите от меня услышать, Герман Маркович?

Военный агент придвинулся к Ардашеву и спросил:

— Феликс Майер был ваш?

Клим встретил визави немигающим взглядом, и по лицу полковника пробежала судорога. Он отвернулся. Ардашев сполна насладился его растерянностью и ответил:

— Нет, не мой. Я никогда его не видел.

Воронин вновь налил вина и сказал:

— Да бог с ним, с этим лейтенантом. Рекомендацию вам для вступления в Английский клуб я подписал.

— Отлично, спасибо!

— Приходите. Там масса интересных людей.

— С удовольствием.

— А позволите нескромный вопрос?

— Задавайте, но я не обещаю, что отвечу.

— На кого работал Шидловский?

— Не знаю, — покачал головой Ардашев. — Есть некоторые соображения на этот счёт, но они мне кажутся сырыми… Скажите, Герман Маркович, я могу в случае необходимости рассчитывать на вашу помощь если не действием, то хотя бы советом? Ведь у вас огромный опыт.

— Естественно, дорогой Клим Пантелеевич! — расцвёл военный агент и поднял бокал. — За дружбу!

— За дружбу!

Клим закурил сигарету и спросил:

— Скажите, пожалуйста, а в котором часу отправляется поезд с нашим курьером?

— В восемь с Северного вокзала. Но пакеты надобно сдать секретарю не позже пяти пополудни для вторичной упаковки.

— Меняйло всегда занимался почтой?

— Нет, раньше корреспонденцией заправлял Шидловский. Но, когда он исчез, посол поручил это дело Адаму Михайловичу. Потом появились вы. И вроде бы заняли место второго секретаря, но отправка вализы так и осталась у Меняйло. Поэтому он и злится на вас.

— Вы курьера знаете?

— А какой из двух вас интересует?

— Оба.

— Арефий Викторович Панюков, тридцати шести лет. Семинарию окончил. В университете учился, но потом бросил. Устроился в МИД депеши доставлять. Пунктуальный, молчаливый. Но с Шидловским не ладил. Вечно у них споры по пустякам возникали из-за пакетов: то сургуч не так лежит, то печать плохо читается. Это основной наш курьер. Но в начале июня он заболел. И прислали отставного штабс-капитана Мезенцева. Вот с ним второй секретарь прекрасно общался. Но в прошлый раз его опять сменил Панюков. Должно быть, в понедельник он и будет.

— А как он добирается на вокзал? На посольской пролётке?

— Нет, на извозчике. Да бог с ними, с курьерами. Вам-то зачем голову этим забивать?

— А что, если завтра посол поручит мне вновь почтой заниматься?

— Согласен. Всякое может случится.

Полковник разлил по бокалам вино и проронил:

— Остались лишь последние капли этого божественного нектара. За нас!

— За нас!

— Хорошее вино, правда? Мадера — самый крепкий напиток, подаваемый на дипломатических обедах. Водки, к сожалению, там не бывает. Не любят европейцы нашу беленькую. А зря. Что ж, не буду утомлять вас своим присутствием. До понедельника!

— Всего доброго, господин полковник.

Ардашев остался один. Он закрыл дверь на ключ и принялся составлять телеграмму. Не так-то просто в нескольких предложениях передать основную суть недавних событий. Когда с текстом было покончено, Клим вновь открыл путеводитель Бедекера. Закончив шифровку, он применил код.

Галактион Лебедев вновь впустил Ардашева в кабинет. Получив от последнего листок с цифрами, он перешифровал его, закодировал и отправил телеграмму на Певческий Мост.

Вернувшись к себе, чиновник особых поручений принялся просматривать тетради Шидловского. Аким Акимович — надо отдать ему должное — не ленился и аккуратно фиксировал все сыгранные в Английском клубе партии за несколько последних лет. Причём делал он это так, как полагалось: указывал дату, соперника и название дебюта. Среди его шахматных визави присутствовали французы, англичане, немцы, австрийцы, итальянцы и турки. Клим расположил их фамилии в столбик и подчеркнул только тех, с кем второй секретарь сражался в этом году. Все партии были дописаны до конца, и лишь одна, Венская, сыгранная тридцать первого мая с англичанином Мэттью Леманом, почему-то прервалась на одиннадцатом ходу. Больше Шидловский ни с кем не играл, а восемнадцатого числа он уже находился в Триесте.

Ардашев снял с полки шахматы, расставил их и повторил записанный дебют. Второй секретарь, игравший белыми, загнал соперника в угол. «На ход чёрных 11… g7:f6 белые ответят 12. Л:f6+ (шах), — рассуждал Клим. — Взятие чёрным конём белой ладьи на f6 не спасёт англичанина, потому что белый ферзь съест несчастного коня и снова объявит шах, а ещё через два хода противник схлопочет стопроцентный мат. Почему же этот аккуратист-теоретик, понимая перспективу быстрого выигрыша, тем не менее бросил партию, отказавшись от эффектного разгрома чёрных? Вероятно, потому, что разговор, начатый за шахматной доской, был для него важнее тщеславной победы. Хотел бы я знать, что он обсуждал с этим Мэттью Леманом…»

Клим почувствовал муки голода и вспомнил, что не ел почти сутки. Он усмехнулся мысленно: «Зато выкурил почти пачку сигарет, выпил рюмку коньяка и полбутылки мадеры». Он посмотрел на часы: почти пять пополудни. Клим вдруг замер: «Господи! Как же я сразу об этом не подумал? Я точно помню, что когда покидал шхуну, то отметил про себя, что вместе со мной на берег сошли восемь человек. Я ещё подумал, что трое монахов ожидаемо остались на острове. Но ведь должны были воротиться девять? Значит, один не вернулся. Но кто? Голова у меня тогда так болела, что я не обратил на эту деталь внимания. А ведь получается, что в одиночку в экскурсии участвовал только тот человек с дорогой трубкой, все остальные были в компании с кем-то. Он и лицо брил, как все католические монахи, и трубку держал левой рукой… По словам кладовщика камеры хранения, святой отец, получивший чужой саквояж, тоже был леворуким. А не он ли и поставил точку в судьбе Шидловского? В таком случае мне нужно срочно выезжать обратно в Фиуме, а потом успеть появиться на службе в понедельник до пяти пополудни, чтобы запечатать конверт для передачи дипкурьеру. Что ж, всё самое важное у меня в саквояже. Как говаривал Цицерон, «оmnia mea mecum porto»[80]. Хотя, конечно, он вкладывал несколько иной смысл в это выражение». Дипломат посчитал остатки денег и недовольно покачал головой: «В