Дежурный капитан несколько напрягся, когда начальник откликнулся на его сообщение довольно странным образом.

– Падуб! – лихорадочно выпалил мистер Риарт. – Да-да, то самое дерево… Черт подери, падуб!

Из ступора дона Луиса не могло вывести даже известие о наконец-то задымивших трубами на главной водной артерии страны столь долгожданных, заоблачно дорогих канонерках, вселяющих броней и орудиями в будущих защитников Центрального Бореаля самые оптимистичные надежды.

Вдалеке от Асунсьона, где произошло столь прискорбное событие, два боливийских летчика, чей аэроплан регулярно барражировал над сельвой после того, как аэродромы Военно-воздушного флота Боливии вплотную приблизились к границе Чако, чудом разглядели в сером месиве туч синий просвет. Еще одним чудом было то, что любопытство взяло верх над усталостью и страстным желанием обоих повернуть к далекому дому. Поглощающий авиационный бензин с аппетитом Гаргантюа учебный «Кодрон С97» поднырнул под облака и, отметив своей тенью не одну сотню пальм, внезапно оказался над водой. Оба разведчика заорали от неожиданности и надолго умолкли, со страхом и восхищением наблюдая простирающийся на мили водный массив. Нанесение координат было делом нескольких секунд. Впрочем, радость лопнула, как перегоревшая лампочка, когда они разглядели на берегу озера мыс с тремя казармами. Раскраска трепещущего на флагштоке знамени красноречиво говорила о том, как их здесь встретят. И словно прочитав мысли пилотов, высыпавшие из казарм парагвайские «босяки» разом вскинули винтовки. Летчики – народ чрезвычайно сообразительный: чуть ли не вертикально подняв взревевший «кодрон», они сочли за благо вновь лицезреть беспросветную облачную пелену.

Не привыкший верить на слово полковник Оливейра признал полное поражение только после того, как ознакомился с аэрофотосъемкой. Немец Курт Беске, безудержной лихости которого завидовал сам риттмайстер Рихтгофен[40], не зря ел хлеб на боливийской службе. Во время Первой мировой этот верный кандидат в покойники на спор сбил шасси своего самолета фуражку с головы еще одного потенциального самоубийцы, однополчанина лейтенанта Зиббса – чем и прославился. Наемнику сам черт был не брат, вот почему пальба (почти в упор) всех огневых средств вражеского гарнизона, окопавшегося на проклятом озере, его нисколько не смущала, пока неторопливо стрекотала камера. Севший на одном из земляных аэродромов Северного Чако «фоккер» безумного Курта заставил техников схватиться за голову, зато снятые кадры оказались настолько четкими, что отобразили даже ярость на лицах парагвайцев.

Впрочем, все это было уже не важно! Мельком взглянув на казармы и протянувшуюся от мыса к сельве тропу, по которой, несомненно, доставлялись тяжелые грузы, Оливейра захлопнул папку с надписью «Озеро» и убрал ее с глаз долой. Его не оживило известие, прилетевшее следом за вояжем сумасшедшего немца, хотя оно было весьма любопытным. Обитающие на боливийской территории Бореаля гуарани, непонятно зачем шнырявшие в чакской сельве, при возвращении обнаружили там некую хижину, а в ней и возле нее людские и конские останки. Рядом с покинутым строением индейцы подняли из травы истощенного, едва способного шевелиться человека. Так и не приведя бледнолицего в чувство, гуарани захватили его с собой и сумели доставить живым в один из тех полевых госпиталей, которые предусмотрительный Кундт, готовясь к войне, приказал развернуть на границе. Затем найденыш был перемещен в приграничный с Бразилией город.

Оливейра, занятый выше горла, предпочитал не думать о таинственном пациенте клинической больницы Пуэрто-Суареса. Однако в один из июньских особо хлопотных дней 1932 года, накануне Чакской кампании, прошлое само напомнило о себе, явившись в приемную разведывательного ведомства, и у полковника не оказалось веских причин не позволить ему войти. Опытному ловцу человеческих пороков и слабостей было достаточно взглянуть на пришельца. Глаза материализовавшегося призрака запали столь глубоко, что буравили полковника словно бы из туннелей. Прошлое молчало. Впрочем, и ему не собирались задавать вопросов. Одной из самых удивительных вещей в этом мире является то, что милосердие иногда стучится и в сердца подобных дону Серхио христиан. Оливейра немного подумал, не сводя взгляда с Рамона Диего Санчеса, выдвинул ящик своего необъятного стола и протянул мексиканцу увесистую пачку боливиано.

Министр Риарт сдержал данное советнику слово, но, увы, безмятежное будущее «русского ковчега» оказалось миражом: разругавшиеся между собой после нескольких лет совместного существования русские колонисты вновь разбежались по странам и континентам. А вот тлеющий, как торф, конфликт в Центральном Бореале занялся настолько споро, что стало жарко не только в Асунсьоне и в Ла-Пасе, но и во многих других столицах южноамериканского континента. Захлестнувший парагвайских крестьян, на которых мешком висела новенькая форма, патриотизм был несомненен; у офицеров желание драться перевешивало порой здравый смысл; хлебнувшие лиха с германцами на Великой войне выходцы из России одними из первых повскакали в седла. Эрны (Николай, Сергей, Борис), Чирков, Зимовский, Канонников, Салазкин, Керманов, Флейшер, Касьянов, Ширкин, Штенберг, Гольдшмит, Леш, Малютин, Бутлеров, Ходолей, Серебряков, братья Оранжереевы, а также десятки и сотни других есаулов, штабс-капитанов, подполковников и полковников наводили на подопечных Кундта артиллерийские батареи, сжигали боливийские танки, сбивали аэропланы и в совершенно денисдавыдовском стиле совершали партизанские рейды по тылам противника во главе лихих эскадронов.

Беляеву было предложено возглавить парагвайский Генштаб. О результатах его неустанной деятельности на этом посту может свидетельствовать то обстоятельство, что о Толедо[41] и Нанаве[42] отправленный в отставку и коротавший пенсионные дни в Швейцарии генерал Кундт до конца своей жизни старался не вспоминать. Попытки лобовых атак на созданные Беляевым позиции, в укреплении которых не последнюю роль сыграли квебрахо и густо усеянные минами поля, привели к феерическому разгрому боливийских бригад, в результате которого ведомые все теми же русскими сорвиголовами парагвайские пехотинцы, распевая «Соловья-пташечку», перешли границу и, поднимая пыль голыми пятками, замаршировали к Вилья-Монтесу[43]. Лишь только крайнее утомление Отечества, истощившегося физически и материально, заставило их поставить винтовки в козлы. К тому времени в плену оказалась почти вся вражеская армия, и до подписания перемирия воинственные парагвайцы были вынуждены кормить лагерной баландой около трехсот тысяч человек.

Награды посыпались позже. Беляев стал почетным гражданином Парагвая. Затем первооткрывателю таинственной Питиантуты, этнографу, географу, антропологу, лингвисту было предложено возглавить Национальный патронат по делам индейцев. Набросав пьесу об участии гуарани в Чакской кампании и организовав индейский театр, дон Хуан выехал с разряженной в перья труппой в Буэнос-Айрес, где снискал лавры режиссера и драматурга. После этих пируэтов никого уже не удивило, что организатор и участник одной из самых невероятных экспедиций двадцатого века стал Генеральным администратором индейских колоний на территории столь полюбившейся ему страны.

Нападение немцев на Россию в сорок первом году возмутило Алебука настолько, что он готов был броситься на помощь Советам рядовым волонтером – удержали возраст