II

Франц Ковач вышел на улицу без пяти минут восемь — как раз в тот момент, когда к зданию подкатил Ардашев. Клим, приказав вознице дожидаться, спрыгнул с коляски и шагнул навстречу старому сыщику.

— Ровелла не подвёл, — улыбнулся инспектор и передал Климу серый телеграфный конверт. — Не торопитесь, прочтёте позже. Честно говоря, я вам не завидую. В такую переделку вы попали! И одному Господу известно, что ожидает вас в Вене. Но как говорится: «Praemonitus, praemunitus»[76].

— Признательно вам благодарен, господин инспектор!

— Ничего-ничего! Всё у вас получится.

— С вашей помощью — наверняка!

— А меня сегодня обрадовали: тот самый господин Грубер из Триеста протелефонировал и сказал, что по распоряжению окружного прокурора дело по убийству Людвига Пичлера присоединили к делу по убийству Карела Новака. И теперь всем будут заниматься тайная полиция и судебный следователь Триеста по особо важным делам. Как видите, я оказался прав: тут пахнет шпионством. Чует моё сердце, что злодей в монашеском обличье не успокоится. Будут ещё жертвы. Так что очень вас прошу — соблюдайте осторожность. Ведь, положа руку на сердце, там, в монастырском подземелье, вы допустили ошибку, которая могла стоить вам жизни. А она у вас должна быть долгой. Желаю удачи, господин Ардашев! — искреннее произнёс полицейский и протянул руку.

— Спасибо! Примите и от меня, господин инспектор, самые искренние и тёплые пожелания! — ответив на рукопожатие, не остался в долгу Клим.

— С Богом!

— Честь имею!

Когда коляска уже тронулась, сзади послышалось:

— И бросайте курить! Берегите лёгкие!

Ардашев улыбнулся и махнул на прощание рукой. Когда экипаж свернул на соседнюю улицу, он открыл конверт. Текст телеграммы был краток: «Баронесса Паулина фон Штайнер — любовница русского посла в Вене».

III

Поезд, проделав двенадцатичасовой путь, задрожал на стыках рельс и покатил по пригородам австрийской столицы. Утренние лучи играли на стёклах вагона, слепя проснувшихся пассажиров. Ардашев отворил окно. В купе ворвался свежий воздух, а с ним и минорные звуки рожков стрелочников. Будто соперничая с ними, паровоз вдруг протяжно засвистел и сбавил ход. Вскоре послышался скрип и стук тормозов. Загрохотали чугунные буфера, вагон качнуло, и состав, издав последний вздох, остановился.

На перроне гудела разноликая цветная толпа и слышались свистки маневровых паровозов. Раздался удар станционного колокола, возвещавший о прибытии поезда Фиуме — Вена.

Пассажиры высыпались из вагонов и в сопровождении артельщиков, везущих на тележках багаж, заторопились на вокзальную площадь. Мутные лампы потушенных газовых фонарей смотрели на людей незрячими бельмами. От локомотива несло угольной гарью, а от шпал — креозотом. Лёгкий ветер, на радость сильной половины человечества, заставлял дамские платья теснее облегать фигуры красоток, шествующих по перрону.

Ардашев, уже порядком растративший курьерскую дачу, не стал нанимать дорогущий фиакр, а взял обычный комфортабль. Вена, как молодая жена в медовый месяц, не переставала вызывать восхищение. Чистые мощёные улицы, дома будто с акварели, зелёные бульвары с фонтанами… Во всём чувствовалась забота жителей о городе, в котором им суждено было родиться.

Добравшись до четырёхэтажного дома с кариатидами на Беатриксгассе, 9, Клим поднялся на второй этаж с чемоданчиком и остановился перед дверью с медной цифрой пять. «Ну вот, меня посетил незваный гость, — мысленно констатировал он. — Этот наглец даже не попытался скрыть своё проникновение. Наверняка видел спички, вложенные между притолокой и входной дверью, но не удосужился вернуть их на прежние места». Ардашев сунул ключ в замочную скважину, и он легко сделал два оборота. «А ведь я просил секретаря поменять замок, но он так и не удосужился», — с огорчением подумал чиновник особых поручений.

Он вошёл в переднюю и застыл на месте. Квартира выглядела так, будто её только что покинули погромщики. Пустыми глазницами выдвинутых ящиков печально косился на дипломата письменный стол. Один ящик был разобран. Оказалось, что его дальняя доска была полая и служила тайником. «Как же я сразу об этом не догадался? Хотел бы я знать, что держал там Шидловский… Но, с другой стороны, это могло быть и ложным потаённым местом с какой-нибудь фальшивкой для отвода глаз от главного тайника. Уж очень легко тогда всё нашлось: ключи от стола под ножкой керосиновой лампы, молоток и отвёртка в ящике и полая дальняя доска. Подсказка за подсказкой, как в детской настольной игре про клад. Очень бы я хотел надеяться, что всё обстояло именно так».

Клим поднял голову: наполовину оборванные шторы с портьерами уныло болтались на гардинах. Перевёрнутое вверх ножками деревянное кресло свидетельствовало о том, что его осматривали снизу. Разрезанный кожаный диван оголил торчащие из него пружины. Книги, стоявшие ранее на подоконнике, теперь беспорядочно валялись в разных местах комнаты. Содержимое буфета свалили подле него. Все четыре стула оказались перевёрнутыми, а стол, как выброшенный на рифы баркас, лежал на боку. Трагически смотрелся в спальне матрац. Острый нож безжалостно разрезал пеньковое тело в пяти местах, обнажив набитый в него конский волос. «Татарский погром» не обошёл ванную комнату и кладовку. Ардашев вернулся в столовую. Неожиданно его взгляд упал на полку с часами. Они опять стояли и, видимо, по этой причине не привлекли внимание злоумышленника. «Ну да, зачем ломать то, что и так не работает, — подумал Клим и вдруг замер. — Стоп! Неделю назад они тоже показывали одиннадцать. И я тогда вспомнил шутливое изречение о том, что сломанные часы дважды в сутки верны. Выставив послеполуденное время, я завёл «англичанина», и маятник исправно застучал. У «Ансонии» недельный ход. Тогда была суббота, двадцать шестое июня, и сегодня тоже суббота, третье июля, но ещё только утро. Семи суток не прошло. Но почему же стрелки вновь «приклеились» к одиннадцати?»

Клим снял с полки часы и открыл заднюю крышку. Он увидел, что прямо по диагонали лежала свёрнутая в трубочку бумага. Один её край стопорил часовой механизм, как раз в том месте, где стрелки сходились на одиннадцати. Ардашев развернул листы. Их оказалось всего пять, но они были испещрены большими, будто заглавными, карандашными знаками. Он понял, в чём дело, и принялся искать в комнатах встречавшуюся ранее книгу по немецкой скорописи. Она отыскалась у окна. Бумага и карандаш тоже