Спорить с объективной реальностью довольно сложно. Колонизация мира Европой очень даже имела место и всегда выглядела очень неприглядно (не забудем и про работорговлю). Ни одним из «отсталых» народов потеря независимости не приветствовалась – ни инками, ни индусами. Почему же Россия должна была хотеть стать западной колонией? Или вассалом? Да и разве бывшие колонии живут ныне много лучше России?

Главное, на что хотелось бы обратить внимание: отстаивание российского государства есть процесс естественный, природный. Он не имеет никакой русской специфики. Всем хочется быть независимыми, но не у всех получается. Поэтому тем интереснее, что, с точки зрения автора, метод обороны, выбранный российским правящим классом, оказался адекватным и успешным. И снова хочется сказать: подобная реакция была нормальной и объяснимой. Маршалл По часто употребляет выражения: «российская элита поняла», «российская верхушка осознала», «русские уяснили». Только вряд ли стоит заключать, что развитие России – процесс продуманный, шедший по формуле: «царь решил, и бояре приговорили». Это не так. Россия двигалась путем проб и ошибок. Не было, заметим, и другого – желания европейцев непременно завоевать Россию. Но нанести ей поражение и подчинить политически они хотели – и не раз.

Почему? Очень просто. Россия всего-то навсего оказалась соседом самой мощной мировой цивилизации, в связи с чем время от времени становилась объектом ее алчности. «Начиная с самой первой встречи Московской Руси и Европы, – пишет По, – европейские армии постоянно вторгались в Россию». И устоять удалось не только благодаря мощи российского государства. Маршалл По справедливо пишет о важности географических факторов, в частности об отсутствии у России доступного для колонизаторов побережья. Наличие же громадной сухопутной границы было, по его мнению, одновременно и благом, и злом. С одной стороны, она делала Россию уязвимой сразу по многим направлениям, а с другой – требовала от агрессоров длительных экспедиций и страховала страну от гибели даже после тяжелых военных поражений.

Но не только географией и обороноспособоностью объясняет автор историческую устойчивость России. Основным фактором, считает он, стала абсолютная монархическая власть, которая оказалась способной принять комплекс жестких военно-политических мер, обеспечивших целостность России перед лицом технически превосходящего противника. К таким мерам, в частности, относились: закрытие границ, принятие на службу ограниченного контингента компетентных иноземных военных-наемников, создание сословия прикрепленных к земле служилых людей и беспрерывное стремление отодвинуть границы от жизненных центров государства (с последним согласен американский историк Джон ЛеДонн, считающий расширение Российской империи ее естественной самозащитой). Таким образом, «используя мобилизационные и организационные средства самодержавия, московский воинский класс вознамерился и оказался в состоянии осуществить то, что не смогли или не захотели сделать инки, ацтеки, турки-османы, Сефевиды, Великие Моголы или империя Цинь: трансформировать общество для защиты собственных интересов». Результатом этого процесса «стало возникновение общества, невиданного в истории человечества, история которого связана исключительно с Россией и с ее борьбой против Европы». Существование такого общества и составляет «Российский момент мировой истории».

И тому, кто примет основной тезис автора, будет легко понять, что подобное общество развивалось (и развивается!) по законам, отличным от европейских. Ведь генезис западной (сначала европейской, а ныне североатлантической) цивилизации есть процесс многофакторный. Найти единственное событие, повернувшее мировую историю в европейскую сторону, невозможно. Например, очень важна была передача эстафеты цивилизационного лидерства: от Флоренции XIV в. до Британской империи XVIII в., при том что европейская география препятствовала установлению абсолютного господства какой-либо страны. Во многом залог европейского прогресса состоял в яростной конкурентной борьбе, побежденных в которой, начиная с XV в., никогда не удавалось уничтожить. Поэтому у них всегда оставался шанс выправить положение. Европейский плюрализм – это плюрализм выживших и потому признавших друг друга равными.

России же приходилось постоянно догонять уходивших вперед соседей, и необходимость этого становилась очевидной прежде всего для небольшой части правящего класса. Поэтому все российские реформы спускались и спускаются сверху, поэтому и реакция общества на них часто неоднозначна. Иногда оно было попросту не готово к модернизации «снизу» и в итоге чуть позже принимало ее «сверху». Так, многие свободы, которые могла бы принести российскому дворянству неосуществленная конституция 1730 г., были дарованы ему Петром III и Екатериной Великой. И как бы ни относиться к междуцарствию 1730 г., необходимо признать, что высшее сословие тогда поддержало абсолютную монархию, а не Верховный тайный совет, рассматривая деятельность последнего как заговор, а не радение на благо государства. То же самое относится и к другим, казалось бы, злосчастно, а на деле закономерно неудачным попыткам ретивых реформаторов (деятельность некоторых из них Россия расхлебывает по сей день). И наоборот: реформы, которые традиционно называют петровскими, являлись отнюдь не прихотью талантливого самодержца; они были начаты задолго до него и поддерживались значительной частью российского правящего класса. Сам же Петр всегда считал себя продолжателем дела своего отца – Алексея Михайловича (и царевна Софья тоже была сторонницей этих нововведений).

На наш взгляд, По справедливо возражает тем авторам, которые, говоря о российской истории, употребляют исключительно пораженческие термины. Напротив, считает он, Россия преуспела. Россияне на протяжении пяти столетий сумели сохранить свое государство (в отличие от остального неевропейского мира), опираясь только на собственные ресурсы и уникальную политическую систему, вне сомнения, авторитарную. Неудачей существование России, заключает он, можно признать, с европейской точки зрения, но никак не с русской. «Лучшее государственное устройство для любого народа – это то, которое сохранило его как целое», – заметил по тому же самому поводу Мишель де Монтень.

Парадигма допетровского времени повторилась после технологической революции рубежа XVIII–XIX вв. Во второй четверти XIX в. Европа вновь сделала невероятный скачок вперед, после чего индустриальные государства окончательно поделили мир. Эти события поставили перед Россией новые проблемы, которые особенно остро обозначило ее поражение в Крымской войне. И Россия начала их решать. Сейчас очевидно, что она делала это довольно успешно, тем же образом, что и раньше. Однако времени не хватило. В частности, не было даже начато преобразование военно-политической власти (или точнее – оно было едва начато), результатом чего стала катастрофа Первой мировой войны. Затем к власти пришла группа самых радикальных реформаторов – единственная политическая сила, оказавшаяся способной сохранить цельное