До полного исчезновения бизонов мне попался еще один альбинос, хоть и не чисто белый. Мы с Ягодой купили эту шкуру, уже выделанную; за отсутствием более подходящего термина мы называли ее пятнистой. Странно, что животное убили в 1881 году, когда остатки больших стад еще паслись в области между реками Йеллоустон и Миссури, а спустя два года бизонов практически совершенно уничтожили. Это тоже была корова, крупная, пятилетнего возраста. Шерсть на голове, брюхе, плечах и хвосте была белоснежная, и на каждом боку находилось по белому пятну примерно восьми дюймов в диаметре. Когда шкуру сняли, разрезав ее обычным способом, по краю получилась чисто-белая полоса шириной в восемь – десять дюймов, резко контрастировавшая с прекрасной и глянцевитой темно-бурой серединой шкуры. Корову убил молодой индеец из северных черноногих между речкой Биг-Крукед-Крик и речкой Флэт-Уиллоу; обе они впадают в Масселшелл в нижнем ее течении. В то время мы владели большим торговым пунктом на Миссури, милях в двухстах ниже форта Бентон, и филиалом на речке Флэт-Уиллоу. Ягода на пути к филиалу встретил отряд черноногих, только что закончивший погоню, и увидел убитого пятнистого бизона, с которого еще не снимали шкуру. В этот день Ягода не поехал дальше, а отправился с молодым охотником в палатку его отца, где старик приветливо принял гостя. Весь день до глубокой ночи мой друг упрашивал старика продать шкуру. Но это противоречило практике и традиции, потому что такая шкура принадлежала Солнцу и продавать ее было бы кощунством. Молодой охотник выпутался из сложного положения, подарив добычу отцу. Наконец, перед тем как лечь спать, старик выколотил пепел из последней трубки, вздохнул и с усталым видом сказал Ягоде:

– Ладно, сын мой, будь по-твоему: когда шкура будет готова, ты ее получишь.

Это была прекрасно выделанная шкура, и на белоснежной стороне старик изобразил историю своей жизни: врагов, которых он убил, лошадей, которых захватил, битвы, в которых сражался с племенем гризли, а также животных и звезды – своих покровителей. В той же долине на Миссури, кроме нас, жили и другие торговцы. Однажды старик приехал к нам вместе с женой и показал всем эту изумительную шкуру. Конечно, каждый торговец хотел получить ее.

– Я еще не решил окончательно ее продавать, – говорил хитрый старик каждому. – Попозже… там посмотрим, посмотрим.

Тогда все торговцы стали состязаться в стремлении угодить владельцу шкуры. До конца зимы они снабжали его виски, табаком, чаем, сахаром и разными другими вещами в таком количестве, какое старик только мог потребить. Два или три раза в неделю они с его старухой приходили к нам, нагруженные бутылками виски, усаживались перед очагом в нашей комнате и выпивали в свое удовольствие. Мне нравилось смотреть на них и слушать их разговоры. Они казались счастливыми, очень любили друг друга и охотно предавались воспоминаниям о славных днях, когда были молоды и сильны. Так продолжалось несколько месяцев. Наконец как‐то весной, когда случайно наши соперники сидели и болтали в нашей лавке, старая пара вошла и бросила шкуру на прилавок.

– Вот, – сказал старик Ягоде, – вот, сын мой. Я исполняю свое обещание. Но убери ее сейчас же с моих глаз, не то я могу соблазниться и взять подарок обратно.

Как мы радовались огорчению наших соперников! Каждый из них думал, что именно он получит оригинальную шкуру. Но они все были «неженки», никто из них не знал индейцев по-настоящему.

В эту зиму мы закупили 4000 бизоньих шкур, больше, чем все остальные, вместе взятые! В конце концов мы продали и пеструю шкуру. Слава о ней распространилась вверх и вниз по реке. Один канадский джентльмен из Монреаля, совершавший путешествие по нашему краю, услышал о ней. Когда пароход, на котором он ехал, пристал у нашего пункта, этот джентльмен зашел к нам и купил редкую шкуру прежде, чем мы успели опомниться. Мы не хотели ее продавать и назвали цену, которую считали совершенно недоступной. К нашему изумлению, покупатель выложил две крупные бумажки, перекинул шкуру через плечо и поспешил назад на пароход. Мы с Ягодой уставились друг на друга и сказали кое-что такое, чего нельзя повторить.

Глава VIII

Зима на реке Марайас

В Северной Монтане есть городок, жизнь в котором в то время текла иногда так же гладко и однообразно, как в деревне на нашем изнеженном Востоке. Но бывали такие дни, что, войдя в город, вы бы увидели всеобщий разгул. Это походило на эпидемию: если кто‐нибудь принимался накачиваться, то все быстро включались в это занятие: доктора, адвокаты, торговцы, скотоводы, овцеводы – все решительно. Хорошо помню последнее подобное событие, свидетелем которого я стал. Около двух часов дня гуляки добрались до шампанского – на самом деле это был шипучий сидр или что‐то в этом роде, по пять долларов бутылка, – и с полсотни людей переходили из салуна в лавку, из лавки в гостиницу, по очереди угощая всю компанию и тратя по шестьдесят долларов за раз. Я упоминаю об этом, так как собираюсь рассказать о пьянстве в Монтане в старое время.

В течение многих дней в индейском лагере царили тишина и порядок, и вдруг все мужчины затевали пьяную гулянку. Право, я считаю, что в такие периоды индейцы, хоть и были свободны от всякого сдерживающего начала и не знали слова «закон», вели себя куда лучше, чем ведет себя в таком состоянии подобная же компания наших рабочих. Правда, спьяну краснокожие часто ссорились, и ссора разрешалась только кровью. Но если тысяча белых напьются вместе – разве не последуют ужасные сцены?

Бытует мнение о свирепости индейцев в пьяном виде, но мой личный опыт показывает, что в целом в таком состоянии они чрезвычайно добродушны и веселы, а зачастую и бесконечно забавны. Однажды вечером во время той зимовки на Марайас я возвращался домой от Гнедого Коня, когда из лавки, шатаясь, вышли мужчина и женщина. Индейца сильно качало, а спутница его поддерживала, одновременно безжалостно отчитывая. Я слышал ее слова: «…Ты ни капельки обо мне не заботился, а только пил то с одним, то с другим, и даже ни разу не посмотрел, как у меня дела. Тебе совсем наплевать, иначе ты не позволил бы мне оставаться там, где меня оскорбляют». Мужчина внезапно резко остановился и, покачиваясь, взревел, как раненый гризли: «Не