10

Авторы во Франции XVIII века

В декрете, принятом Королевским советом в 1725 году для регулирования издательского дела в Париже (в 1744 году он был распространен на все королевство), прямо заявлялось, что идеи и тексты не являются собственностью. В соответствии с давно укоренившейся христианской доктриной все идеи рассматривались как дар Божий, явленный миру через писателя. Они не принадлежали автору и не могли быть им проданы. Только король имел право определять, что, кем и сколько лет будет публиковаться[154].

Начиная с XVI века на каждом опубликованном произведении должно было стоять имя автора. Это правило было введено не для соблюдения права атрибуции, а чтобы можно было идентифицировать авторов и наказывать их за подстрекательские или еретические сочинения. На практике, как и в Древнем Риме, произведение принадлежало приобретшему рукопись издателю при условии, что он получил привилегию на ее публикацию, как в Англии до отмены Закона о лицензировании прессы в 1695 году.

Один французский писатель XVII века заявил, что после продажи печатных экземпляров автор и книготорговец «больше не имеют права препятствовать использованию» произведения «всеми теми, кто его покупает; сделанного не воротишь, как говорят наши обычаи, и то, что мы напечатали, больше не является нашим»[155]. В наше время эту идею повторил Джонатан Летем, выразив мнение, разделяемое движением Creative Commons и целым рядом писателей по всему миру.

Тем не менее парижские книготорговцы столкнулись с теми же проблемами, что и их коллеги из других стран. Несанкционированное переиздание процветало; и провинциальные издатели заявили о своих издательских привилегиях, чем бросили вызов монополии Корпорации книготорговцев-издателей Парижа, гильдии, чья роль была схожа с ролью компании Stationers’ Company в Лондоне.

Пиратские издания было еще сложнее подавить во Франции, чем на Британских островах. Французский язык был языком культуры европейской элиты, и произведения на французском языке писались и публиковались в городах вне власти французской Короны – в Лейпциге, Амстердаме и Женеве, и даже в таких отдаленных местах, как Санкт-Петербург и Эдинбург. Францию, в отличие от Англии, не отделял от всего остального мира Ла-Манш, становившийся естественным барьером для пиратских изданий. Иностранные переиздания наряду с книгами на французском языке, написанными иностранцами, достаточно легко попадали во Францию. Как можно было отличить книгу на французском языке, легально изданную в Амстердаме, от пиратской перепечатки авторизованной французской книги, на которой написано, что она якобы издана в Амстердаме? Проницаемые границы предоставляли французским авторам произведений, которые, вероятно, подверглись бы цензуре или были бы запрещены, удобный обходной путь: например, «Кандид» Вольтера впервые появился в издании, которое утверждало, что является переводом с немецкого, напечатанным в Женеве, что полностью выводило его за рамки французского права[156]. Таким образом, хотя парижская корпорация имела строгую монополию на новые книги, ей было трудно ею пользоваться.

Защищая свое положение от провинциальных печатников, парижские печатники-издатели начали формулировать концепцию, согласно которой их монополия исходит от авторов, естественных владельцев их произведений. Юрист парижской Гильдии утверждал, что «книги недавнего сочинения, созданные трудом современного автора или трудолюбием книготорговца, тем более являются индивидуальными правами (sont de droit particulier); учитывая это, никто другой, кроме этого автора или книготорговца, не может претендовать на какую-либо собственность на них»[157]. Если это и напоминает трудовую теорию собственности, заимствованную у Локка, то развивает ее в совершенно ином направлении: от отчуждаемой собственности к идее неотчуждаемых прав личности.

Другой авторитет защищал монополию книготорговцев следующим образом: «Рукопись… является в такой степени собственностью ее автора, что лишить его ее не более допустимо, чем лишить его денег, товаров или даже земли, поскольку, как мы уже отмечали, она является плодом его личного труда, которым он должен иметь право распоряжаться по своему усмотрению»[158].

Дени Дидро, во многих отношениях прогрессивный либеральный интеллектуал, придерживался схожей позиции: «…произведение возникло в духе литератора, в том, что делает человека личностью. И как личность человека понимается как первая собственность человека, так и оригинальное произведение должно считаться собственностью автора»[159].

Поражает, как эти разнообразные аргументы в защиту французских издателей XVIII века и их вечных привилегий на печатные издания, постепенно переходят к провозглашению более широких прав авторов. Как будто французские книготорговцы, а не журналисты и поэты, были изобретателями французского авторского права, которое, тем не менее, всегда называлось droit d’auteur, «право автора». Невозможно понять, кто кого обманывал.

Ключевое различие между основами английского copyright и французского droit d’auteur можно увидеть в формулировке, используемой Дидро. Он находит источник нового произведения в индивидууме, в «духе литератора», и использует это, чтобы утверждать, что «оригинальное произведение» должно, следовательно, быть личной собственностью – собственностью человека. Отсюда недалеко до того, чтобы рассматривать литературную собственность как одно из прав человека, нечто более фундаментальное, чем ограниченное коммерческое право, предоставленное в Британии как «поощрение обучения».

Король Людовик XV был более склонен благоволить авторам, чем книготорговцам. Ранг значил едва ли не больше, чем деньги во французском обществе XVIII века. Писатели вполне могли быть благородными (и многие из них были таковыми), но торговцы, конечно, не были.

Дело дошло до критической точки из-за печатника-издателя, который также был составителем образовательных книг и сам был автором. В 1770 году Люно де Буажермен попытался продать в провинции свое издание полного собрания сочинений Жана Расина без разрешения парижской корпорации. Гильдия немедленно отправила полицию арестовать тираж и возбудила против Буажермена гражданское дело. В суде его защищал адвокат Лэнге, а в публичной сфере – Вольтер. Лэнге утверждал, что автор является естественным владельцем своей работы, и что королевская привилегия была просто подтверждением авторской собственности. Поэтому Буажермен должен был иметь свободу продавать свои книги так, как он пожелает. Красноречие адвоката (и, возможно, закулисная поддержка высокопоставленных лиц, близких к королевскому двору) убедили судью встать на сторону Лэнге. Приказ об аресте был отменен, и Люно де Буажермен одержал крупную победу над монополией Корпорации книготорговцев[160].

Это решение совершило небольшую революцию во французской книжной торговле. Оно было формализовано в новом законе 1777 года, который предоставил авторам пожизненное право собственности на их произведения[161]. Это не отменило систему привилегий и не помешало книготорговцам покупать авторские права, но изменило баланс сил между авторами и их издателями. Писатели во Франции теперь имели более длительный срок и более прочную основу для своих прав, чем британские, и это более чем за десятилетие до того, как куда более великая революция в 1789 году смела привилегии французских книготорговцев – вместе со всеми остальными привилегиями.