Вы можете задаться вопросом, как все это связано с социокультурными факторами, влияющими на грамматику, – ведь я утверждаю, что наблюдения Ципфа работают для всех языков, изученных на данный момент. Но если теперь вернуться к случаям экзотических морфем в некоторых языках, например, морфем, описанных Ником Эвансом в языках Австралии, причина, по которой существуют подобные морфемы, основанные на родстве, должна стать чуть понятнее. Эти морфемы не были изобретены или утверждены каким-то комитетом в какой-то момент времени. Просто носители этих языков думали и говорили о соответствующих категориях родства настолько часто, что какие-то слова стали очень частотными и предсказуемыми в определенных контекстах. Они фонетически редуцировались, пока не перестали быть отдельными словами, превратившись в суффиксы. Таким образом, морфемы грамматики могут формироваться под влиянием коммуникативных сил, уникальных для определенных культур, точно так же, как и под влиянием коммуникативных сил, общих для многих культур мира. Последнее справедливо для суффиксов глагольных времен, или суффиксов эвиденциальности, имеющихся в каритиана и многих других языках, или бесчисленных других примеров распространенных приставок и суффиксов.
Среди современных лингвистов все чаще звучит афоризм «Грамматика формируется узусом». У этого афоризма есть варианты, например: Words that get used together are fused together ('Слова, которые бытуют вместе, сливаются'). Новые исследования специалистов по компьютерной лингвистике, таких как Пьянтадоси и другие, помогают нам понять когнитивные причины укорачивания и слияния слов, в то время как опирающиеся на этнографию работы полевых исследователей вроде Ника Эванса дают представление, какие виды культурно-специфичных сил формируют грамматические феномены, например кажущиеся экзотичными суффиксы. Вместе с тем другие полевые исследования, опирающиеся на этнографию, демонстрируют, что определенные языки не содержат каких-то грамматических явлений в силу культурных факторов. Например, Дэниел Эверетт (мой отец) задокументировал ряд особенностей, отсутствующих в грамматике пираха – языка Амазонии, которому свойственны всевозможные необычные черты. В статье 2005 г. он собрал многие интересные особенности, наблюдавшиеся им за предыдущие десятилетия изучения языка, включая полное отсутствие точных числительных и суффиксов единственного или множественного числа. (Это подтверждено многочисленными учеными с помощью базовых арифметических экспериментов.) Решающий фактор здесь в том, что народ пираха не интересуется числительными и отчетливо их избегает из-за их статуса как иностранных слов. В отличие от большинства культур, пираха не усвоили числительные, столкнувшись с ними. Если учесть, что их культура традиционно запрещает использование чуждых чисел, возможно, не столь удивительно, что в их языке также отсутствуют суффиксы множественного или единственного числа. Если вы никогда не говорите о каком-то понятии, то не будет и распространенного предсказуемого слова, обозначающего это понятие, и из этого слова не сможет развиться морфема[116].
Учитывая, что коммуникативные потребности сходны во всех культурах, но также различаются в культурно-специфических аспектах, все эти исследования предполагают, что мы не сможем понять языки и их грамматику по-настоящему, если не изучим различные культуры, в которых эта грамматика бытует и развивается. Определенная культура может требовать от носителей языка часто говорить о каких-то понятиях, но эти понятия не обязательно распространены в других культурах. Это ключевой результат полевых исследований в лингвистике за последние десятилетия, противоречащий некогда популярной гипотезе, что грамматику формируют прежде всего универсальные факторы. Другие типы социальной изменчивости – помимо культурно-специфических факторов, таких как важность определенных родственных отношений в некоторых австралийских группах, – тоже могут влиять на грамматику путями, в которых мы только начинаем разбираться. Например, исследование психологов Гэри Лупьяна и Рика Дейла предполагает, что языки, на которых говорят небольшие популяции, склонны развивать более сложные морфологические системы, включающие такие элементы, как изощренные приставки и суффиксы, по сравнению с языками более крупных популяций. Эта закономерность стала заметна только тогда, когда они рассмотрели суффиксы и приставки примерно 2000 языков, и о последствиях обнаруженной ими закономерности спорят. Одна из ее интерпретаций состоит в том, что, поскольку у многих носителей широко распространенных языков эти языки вторые и усвоены во взрослом возрасте, языки развиваются так, чтобы приспособиться к когнитивным потребностям взрослых учеников. Так как взрослые усваивают второй язык менее эффективно, чем дети учат свой родной, логично, что языки, не родные для столь многих говорящих на них, в конечном итоге упрощают приставки и суффиксы. Экспериментальные исследования также показывают, что, когда людей просят придумать язык, бо́льшие группы испытуемых создают языки с меньшим количеством экзотических суффиксов и приставок. Как и исследование Лупьяна – Дейла, подобные экспериментальные работы указывают на то, что языки эволюционируют путями, чувствительными к количеству носителей. Точно так же, как в долгосрочной перспективе языки постепенно тонко подстраиваются под физическую среду, как предполагалось в главе 5, они могут и постепенно тонко подстраиваться под социальную среду. Однако подстраиваются они культурно-специфическими путями, по мере того как определенные слова и передаваемые ими понятия становятся столь высокочастотными в некоторых популяциях, что в иных случаях превращаются в суффиксы или приставки[117].
Заключение: естественная среда языка
Лингвистам простительно, что они проглядели закономерность, открытую Лупьяном и Дейлом, до появления больших баз данных, подобных тем, на которые они опирались. Но, пожалуй, удивительно, что языкознание до недавнего времени упускало из виду некоторые другие явления, обсуждавшиеся в этой главе. Почему многие лингвисты только теперь осознают, до какой степени грамматика формируется под коммуникативным давлением, связанным со средой очного общения, или под давлением факторов, более заметно различающихся в разных культурах? Одна часть объяснения, отмеченная выше, в том, что мы часто сосредоточиваемся на двумерных репрезентациях речи. Вторая часть, вероятно, в том, что на протяжении большей части ХХ в. языковеды были сфокусированы преимущественно на изучении таких тем, как грамматические закономерности в идеализированной письменной речи, зачастую в индоевропейских языках или языках WEIRD-популяций. За некоторыми заметными исключениями, такими как исследования социолингвистических закономерностей, главным образом в регионах США, мы недостаточно обращали внимание на реальную социокультурную среду, в которой рождается речь. Пока мы не обратились также к данным совершенно других культур – культур, которые могут заметно отличаться тем, как они опираются на определенные понятия, – мы были склонны упускать некоторые ключевые наблюдения, связанные с устной речью. Говоря словами Ника Энфилда, из-за этой сосредоточенности на неестественных данных, оторванных от разговорной речи в различной культурной среде, «даже самые квалифицированные лингвисты мало что могут сказать о том, как язык бытует в своей естественной среде»[118]. Сегодня все больше лингвистов уделяют внимание естественной среде бытования языка в культурах по всему миру.
7. Носовое начало «носа»
Однажды стендап-комику Джиму Гэффигану, после того как он пошутил насчет тучности китов, указали, что киты на самом деле не толстые, а просто покрыты слоем подкожного жира (англ. blubber). Пересказывая историю о том, как его поправили, Гэффиган находит смешным то, что поправивший не считает китов толстыми. Его слова: «Blubber? Это противоположность мышц. Порядок такой: мускулистый, подтянутый, вялый – а в миле от этого blubber. Если бы жир издавал звук, это звучало бы как blubber». В последнем примере с blubber Гэффиган растягивает первый слог. Публика смеется – идея, что слово blubber жирное на слух, явно ей импонирует.
Как слово может быть жирным на слух, если жир не издает звуков? Гораздо легче понять, почему слово может напоминать определенный звук, который нужно передать символически. В детстве нам рассказывают о звукоподражании, когда слова смутно напоминают передаваемые ими звуки. «Рычать», «гав», «плюх» и другие примеры часто используются в начальной школе, чтобы проиллюстрировать эту тему. Предполагается, что эти слова звучат как реальные слуховые стимулы. Если бы они вполне им соответствовали, можно было бы ожидать, что во многих языках эти слова были бы одинаковыми или близкими,
