Еще глубже — мощная грудино-ключично-сосцевидная мышца, а медиальнее, то есть ближе к центру, — главный сосудисто-нервный пучок шеи. Сонная артерия, яремная вена, блуждающий нерв. Задень любой из них — и это катастрофа.

— Тупфер, — попросил Шаповалов. — И длинный зажим Микулича.

Он начал тупую диссекцию тканей. Не резать — аккуратно раздвигать. Находить естественные, анатомические пространства между мышцами и фасциями, и осторожно, миллиметр за миллиметром, расширять их.

Анестезиолог Голицын с опаской выглянул из-за своей ширмы.

— Игорь Степанович, я правильно понимаю — вы собираетесь дренировать средостение через… шею? Но это же… Я за тридцать лет работы анестезиологом такого ни разу не видел!

— Сейчас увидите, — буркнул Шаповалов, не отрываясь от операционного поля. — Вы лучше за давлением следите. Может резко скакнуть при вскрытии гнойника.

Сомневаются.

Все вокруг сомневаются.

И я бы, наверное, тоже сомневался на их месте. Но у меня не было выбора. Либо это, либо распиливать грудину у пациентки в критическом, септическом состоянии. Что было равносильно немедленному смертному приговору.

Глубже. Еще глубже. Вот она — претрахеальная фасция. А за ней…

— Чувствую пищевод, — пробормотал Шаповалов. — И трахею. Теперь аккуратно вниз, вдоль пищевода…

— Это же чистое безумие, — прошептал Рыбников. — Игорь Степанович, мы же практически вслепую работаем!

— Мы работаем не вслепую. Мы работаем по анатомическим ориентирам. И на ощупь. Настоящий хирург должен уметь видеть пальцами, Рыбников. Запомни это на всю свою оставшуюся жизнь.

Шаповалов медленно, миллиметр за миллиметром, продвигался вглубь.

Длинные, тонкие инструменты почти полностью уходили в небольшой разрез на шее — на десять, двенадцать, пятнадцать сантиметров.

Практически вслепую, ориентируясь только на тактильные ощущения кончиков пальцев, передаваемые через холодную сталь, и на свое безупречное, вызубренное тридцать лет назад знание анатомии.

Где-то здесь, совсем рядом, в каких-то миллиметрах от его инструментов, проходили магистральные, жизненно важные сосуды.

Дуга аорты, массивный плечеголовной ствол, подключичные артерии. Тонкостенные, хрупкие безымянные вены, полноводная верхняя полая вена.

Заденешь любой из них — и получишь фонтан алой или темной крови. Секунды на реакцию. Либо ты успеешь пережать, либо пациентка истечет кровью прямо на операционном столе.

Под кончиками пальцев, через металл зажима, он почувствовал изменение текстуры тканей. Плотные, отечные, почти деревянные, и неестественно горячие.

И почти сразу же — характерный запах гнойного воспаления.

— Гнойник, — тихо, почти для себя, констатировал Шаповалов. — Большой. Сантиметров пять в диаметре, не меньше. Готовьте отсос, сейчас буду вскрывать.

— Давление сто десять на семьдесят, — тут же доложил анестезиолог Голицын. — Пульс девяносто. Сатурация девяносто четыре процента.

«Пока что стабильна. Но это только пока. Вскрытие гнойника — это всегда лотерея. Может, не произойдет ничего. А может — разовьется тяжелейший токсический шок от массивного всасывания продуктов распада в кровь».

Он взял острый конец зажима Микулича и аккуратно, но сильно проколол плотную стенку гнойника.

И в этот самый момент случилась катастрофа.

Из раны, вместо ожидаемой порции густого, желто-зеленого гноя, хлынула кровь. Не алая, пульсирующая артериальная — темная, почти черная венозная.

Но ее было много.

Очень, очень много.

— ЧЕРТ! — выругался Голицын из-за своей ширмы. — Давление падает! Восемьдесят на пятьдесят! Семьдесят на сорок! Мастер Шаповалов, у нас массивное кровотечение!

— Откуда⁈ — Рыбников запаниковал, его руки, державшие крючки, задрожали. — Мы же были далеко от крупных сосудов! Игорь Степанович, что происходит⁈

Безымянная вена.

'Должно быть, только она. Гнойный, некротический процесс просто расплавил ее стенку — классическое аррозивное кровотечение.

Не моя ошибка — это непредвиденный подарок от самой болезни. Гной разъедает живые ткани, как концентрированная кислота, и иногда, в самых тяжелых случаях, добирается до крупных сосудов'.

Его мозг, разогнанный адреналином, работал на пределе, просчитывая варианты за считанные доли секунды.

Вариант первый: паника. Начать кричать, требовать какие-то другие инструменты, хаотично, вслепую, пытаться остановить хлещущую кровь. Результат — гарантированная смерть пациентки в течение ближайших двух минут.

Вариант второй: действовать строго по протоколу. Немедленная конверсия — переход на широкую стернотомию. Взять пилу, распилить грудину, получить широкий, удобный доступ, найти и ушить дефект.

Но…

Пациентка уже в глубоком шоке. Давление стремительно падает. На стернотомию, даже самую быструю, нужно минимум пятнадцать-двадцать минут. Она не проживет и пяти.

Вариант третий: в стиле этого проклятого Разумовского. Попытаться остановить кровотечение через тот минимальный, неудобный доступ, который уже есть. Вслепую. На ощупь.

Полное, чистое безумие?

Да.

Но, кажется, это ее единственный шанс.

— Игорь Степанович! — медсестра Галина почти кричала. — Что делать⁈ Готовить стернотом⁈ Пилу⁈

— Пульс сто сорок! — орал Голицын. — Она в глубоком шоке! Мы ее теряем!

Решение. Нужно было принять решение. Сейчас. Прямо сейчас.

Шаповалов на долю секунды закрыл глаза.

— ТИХО! — рявкнул Шаповалов так, что, казалось, все в операционной вздрогнули и замерли. — Всем молчать и не паниковать! Это приказ!

Его собственный голос вдруг стал абсолютно спокойным, холодным, без малейшей тени эмоций. Даже он сам этому удивился.

— Ассистент, возьми длинный отсос. И убирай кровь из раны непрерывно. Не останавливайся ни на секунду. Сестра, подай мне сосудистый зажим Сатинского, самый длинный, какой у нас есть. Нет, давай сразу два. И сосудистый шовный материал — пролен четыре ноль на атравматической игле. Быстро, но без суеты.

— Но как вы собираетесь… — начал было Рыбников.

— Работай и молчи! — отрезал Шаповалов. — Голицын! Эритромассу! Срочно! Две единицы! И норадреналин в максимальной дозе! Держи ее давление любой, абсолютно любой ценой!

— Есть! — Голицын, услышав четкие, профессиональные команды, тоже переключился в боевой режим. — Вика! Кровь из холодильника! Живо!

Началась работа.

Рыбников длинным, тонким отсосом непрерывно эвакуировал из раны кровь. Шаповалов длинными, почти полуметровыми инструментами — практически вслепую — искал в этой кровавой каше источник кровотечения.

«Где же ты, сука? Где эта проклятая дыра? Безымянная вена идет справа налево, впадает в верхнюю полую. Если гнойник был здесь, значит, дефект должен быть… Примерно… Вот тут…»

Анатомия. Тридцать лет назад он зубрил ее как проклятый, ночи напролет просиживая в анатомичке. Кости, мышцы, сосуды, нервы. Думал тогда — зачем мне нужны все эти мельчайшие подробности? А теперь эти подробности спасали жизнь.

Нащупать края дефекта…

Не видеть — чувствовать.

Турбулентность потока вытекающей крови, изменение давления на самые кончики пальцев, передаваемое через сталь. Вот… что-то есть… рваные, неровные края… это оно!

Длинный, изогнутый зажим Сатинского нырнул в самую глубину раны. Вслепую.