И он исчез в своей обычной манере — просто растворился.

Я проснулся ровно в четыре утра, без будильника.

Шесть часов глубокого, восстанавливающего сна — маловато даже по меркам измотанного ординатора. В самый разгар сессии.

Но неожиданная эмоциональная и физическая разрядка с Вероникой сработала как экстренная перезагрузка системы.

Тело чувствовалось на удивление отдохнувшим, а разум — кристально ясным.

Эндорфины и дофамин.

Лучше любых магических стимуляторов и дешевых энергетиков. Плюс глубокая фаза сна — за эти шесть часов мой организм успел пройти два полных восстановительных цикла.

Не идеально, конечно, но вполне достаточно для эффективного функционирования в ближайшие двенадцать-четырнадцать часов.

Вероника спала, раскинувшись поперек кровати в позе морской звезды. Одна ее нога свесилась с края кровати, рука была закинута за голову, а одеяло сбилось к самым ногам.

На ее губах играла легкая, едва заметная улыбка удовлетворения.

Спит как ребенок. Счастливая. Умиротворенная.

Я осторожно, стараясь не скрипнуть старыми пружинами кровати, встал. Оделся в полумраке и вышел на кухню.

Быстрый, функциональный завтрак — два яйца всмятку, кусок черного хлеба, большая кружка крепкого, горького чая. Белки для работы мозга, углеводы для быстрой энергии, кофеин для бодрости.

Питание — это просто топливо для сложной биохимической машины под названием «организм». Плохое топливо — плохая, неэффективная работа. А мне сегодня была нужна максимальная производительность.

— Рановато ты сегодня встал, двуногий, — Фырк материализовался на кухонном столе, с нескрываемым интересом разглядывая мою скромную тарелку. — Петухи еще даже не думали петь, а ты уже их нерожденных детей жрешь. Какой-то кулинарный каннибализм получается.

— Четыре утра — это нормальное, стандартное время для подъема. И это не каннибализм, а обычная пищевая цепочка.

— Ага, расскажи это курицам. Кстати, почему так и не досыпаешь? Вроде бы вчера вечером вы с Вероникой очень даже хорошо расслабились. Аж на антресолях было слышно.

Маленький пошлый грызун. Впрочем, что с него взять — дух старой больницы, за сто с лишним лет он тут насмотрелся всякого.

— У нас осталось меньше шестидесяти часов до критической точки с Мишкой. Спать сейчас некогда.

— Пятьдесят восемь, если быть совсем точным, — деловито поправил Фырк. — Я считаю каждую минуту. И знаешь что? Мне все больше и больше кажется, что ты вчера зря время потратил в этом своем пыльном архиве. Все эти старые, никому не нужные бумажки…

— У тебя есть идея получше?

— Может, и есть, — как-то загадочно ответил бурундук. — Но сначала ты должен покормить древнего духа больницы. Орешек дай. Или хотя бы семечек. А то я на голодный желудок очень плохо соображаю.

Я достал из кухонного шкафа пакет с грецкими орехами, расколол один ножом.

— Держи, обжора.

— Фи, грецкий! — Фырк картинно поморщился, но тут же облизнул половинку. — Кедровые гораздо вкуснее. Но ладно, и на том спасибо.

* * *

Больница в этот предрассветный час выглядела особенно мрачно. Огромный темный силуэт на фоне медленно светлеющего неба, редкие, одинокие освещенные окна — дежурные посты, реанимация, приемный покой.

Крепость медицины. Последний бастион в бесконечной войне со смертью.

И мы, кажется, проигрываем эту войну — медленно, но верно. Потому что наш враг на этот раз использует оружие, которого мы до сих пор не понимаем.

Первым делом — проверить Мишку.

Реанимационное отделение на третьем этаже встретило меня привычным, монотонным гулом аппаратов.

У центральной консоли аппарата ЭКМО сидел Кашин. Он низко склонился над графиками на мониторе, что-то быстро и сосредоточенно записывая в толстый журнал наблюдений.

— Доброе утро, Виталий.

Кашин вздрогнул, резко обернулся.

— Илья Георгиевич! Вы что здесь делаете? Сейчас же… — он бросил быстрый взгляд на настенные часы, — всего лишь половина пятого утра! Вы же вчера до самой полуночи здесь были!

— Не спится. Как наш главный пациент?

Вопрос был, по сути, риторическим. Я и так уже видел все основные показатели на больших выносных мониторах.

Но я хотел услышать его собственную оценку. Учить нужно не только техническим навыкам, но и, что гораздо важнее, клиническому мышлению.

— Стабилен, — Виталий тут же выпрямился, переходя в привычный режим доклада. — Последние шесть часов — без малейшего ухудшения. Сатурация стабильно девяносто семь процентов на потоке чистого кислорода пять литров в минуту. Среднее артериальное давление шестьдесят пять миллиметров ртутного столба на минимальной дозе норадреналина — ноль целых пять десятых микрограмма на килограмм в минуту. Почасовой диурез абсолютно адекватный — один целых две десятых миллилитра на килограмм в час.

Хорошие, почти идеальные показатели. Слишком хорошие. И именно это меня и настораживало. При «стекляшке» такая внезапная, необъяснимая стабильность — это очень часто лишь затишье перед новой, еще более страшной бурей.

— Газы артериальной крови?

— Последний анализ делали час назад. pH семь целых тридцать восемь, парциальное давление углекислого газа сорок два, кислорода — восемьдесят пять, бикарбонат двадцать два, лактат один целых восемь десятых. Всё в пределах целевых значений.

Я подошел к самому аппарату, внимательно проверил все его параметры. Поток крови через экстракорпоральный контур — полтора литра в минуту.

Мембрана преоксигенатора — чистая, без малейших признаков начинающегося тромбоза. Давление в венозной и артериальной магистралях — в пределах нормы.

Пока что все шло по плану. Но ЭКМО — это лишь временная поддержка. Мы выиграли для него время, но невидимые часы все еще тикали. Пятьдесят семь часов и тридцать минут. Тик-так. Тик-так.

— Коагуляцию проверяли?

— Два часа назад. АЧТВ сто восемьдесят секунд — в целевом терапевтическом диапазоне от ста шестидесяти до двухсот. АСТ тридцать шесть, фибриноген два целых восемь десятых. Никаких признаков начинающегося ДВС-синдрома.

Молодец. Внимательно следит за всеми ключевыми параметрами.

— Отлично работаешь, Виталий. Продолжай в том же духе. Если что-то изменится — сразу же зови меня. Любое, даже самое минимальное изменение.

— Конечно, Илья Григорьевич.

Выйдя из реанимации, я направился к административному крылу — к кабинету профессора Снегирева и его тайным архивам.

По дороге, на втором этаже, я столкнулся с Семеном Пончиком-Величко.

Сейчас, впрочем, он выглядел так, будто все добродушие из него медленно, но верно выкачали мощным вакуумным насосом.

Осунувшееся лицо. Темные круги под глазами, почти как у панды. Трехдневная щетина. Халат, помятый до состояния жеваной бумаги и покрытый какими-то бурыми пятнами — то ли застарелый кофе, то ли чужая кровь.

— Семен?