Величко поднял на меня мутный, ничего не выражающий взгляд.

— Илья? А, привет. Из операционной, из приемного, из терапии… Я, если честно, уже и не помню, откуда я. Который сейчас час?

— Половина пятого утра.

— Утра? — он с усилием потер воспаленные глаза.

— Да.

Полная дезориентация во времени от крайнего переутомления. Очень опасное, пограничное состояние для хирурга. В таком виде он скальпель в руках держать не должен.

— Семен, ты когда последний раз спал? Нормально спал, не пятиминутные урывки между операциями?

Он задумался, беззвучно шевеля губами — очевидно, пытался считать.

— Так… позавчера… нет, кажется, поза-позавчера… Черт, я уже и не помню. Дня три или четыре назад, кажется. С тех пор только урывками — час там, полчаса здесь.

— Ты с ума сошел? Четыре дня почти без нормального сна?

— А что мне делать? — Величко безнадежно развел руками. — В приемном покое полный аврал. Поступают десятками — все с подозрением на «стекляшку». Половина из них — реально больные, половина — паникеры, которые один раз чихнули и решили, что уже умирают. Но проверять-то надо всех. Сортировка, первичный осмотр, назначение анализов…

Триаж в условиях массового поступления. Адский, выматывающий труд — за считанные минуты определить, кому нужна немедленная, экстренная помощь, кого можно отправить домой, а кто просто симулирует.

И цена твоей ошибки — человеческая жизнь.

— Потом в терапии помогаю, — продолжил Величко, и в его голосе появились откровенно истерические нотки. — Там тоже рук совершенно не хватает. Палаты переполнены, в коридорах уже койки в два ряда стоят. А плановые операции ведь никто не отменял. Вчера… или это было позавчера… черт, я уже не помню… три аппендицита подряд. Один гнойный, флегмонозный, чуть до перитонита не дошло. Потом ущемленная грыжа у восьмидесятилетней бабушки. Потом острый холецистит…

— А где Фролов? Муравьев?

— Так же пашут, без остановки. Крутимся как белки в колесе. Вчера Славик Муравьев прямо в операционной сознание потерял — упал от усталости и обезвоживания. Но ничего откачали. Отправили его домой на восемь часов принудительного отдыха, так он через четыре вернулся — говорит, не может дома сидеть, когда тут такое творится.

Героизм или клиническая глупость? Грань здесь очень тонкая. С одной стороны — врачебный долг, сострадание. С другой — уставший, невыспавшийся хирург гораздо опаснее пьяного. Реакция замедлена, внимание рассеяно, руки неизбежно начинают дрожать.

— Так же дальше нельзя, Семен. Вы же скоро людей на операционном столе угробите от простой усталости.

— А что делать? — он почти кричал. — Бросить все? Сказать — извините, уважаемые пациенты, мы устали, так что умирайте, пожалуйста, как-нибудь сами?

— Нужна ротация. Четкий график. Обязательный отдых.

— График? — Величко горько, безрадостно усмехнулся. — Илья, какой, к черту, график, когда у нас один дежурный врач на троих тяжелобольных не хватает? Нам вчера… или когда там это было… из областной больницы подмогу обещали прислать. Прислали. Двух молоденьких фельдшеров и одну медсестру. Капля в море.

Система здравоохранения, еще недавно казавшаяся такой прочной и незыблемой, трещит по швам. Еще неделя-другая такого потока — и она окончательно рухнет. И тогда смертность вырастет в разы. Уже не от самой «стекляшки» — от обычных, банальных болезней, которые просто некому будет лечить.

— Держитесь, — я положил руку ему на плечо. — Еще немного. Я найду решение.

Обещание, которые я не был уверен, что смогу выполнить. Но что еще я мог ему сказать

Иногда надежда — это единственное лекарство, которое у нас остается.

Величко поплелся дальше по коридору, пошатываясь, как пьяный.

Кабинет профессора Снегирева встретил меня утренним светом, который едва пробивался через толстый слой пыли на окнах.

Сколько раз я уже был здесь за последние несколько дней? Пять? Десять? И каждый раз уходил практически ни с чем.

Может, Фырк был прав — я ищу совершенно не там?

Я прошел к камину, нажал на кирпичи в уже заученной последовательности. Старый механизм недовольно щелкнул, и задняя стенка плавно отъехала в сторону. Тайная комната — все тот же творческий хаос из старых бумаг, редких книг и загадочных свитков.

— О, вернулся к своим пыльным игрушкам? — Фырк материализовался на стопке фолиантов. — Может, хватит уже эти бесполезные бумажки перебирать? Толку-то от них?

— А что ты предлагаешь? Пойти и вежливо спросить у вируса, как именно его следует убивать?

— Я предлагаю думать! Профессор же не был идиотом. Он бы не стал все самое важное записывать открытым, понятным всем текстом. Вдруг кто-то чужой найдет и прочитает?

Логично. Если уж он построил целую тайную комнату, то вполне мог предусмотреть и тайники внутри нее.

— Ты что-то знаешь, — сурово посмотрел я на него.

Фырк замялся.

— Я плохо помню, и возможно ошибаюсь, — проговорил он.

— Фырк! — строго сказал я ему.

— У него здесь точно где-то был тайник.

— Фырк! — с уперком сказал я ему.

— Да ну что Фырк, я сам только что вспомнил, — виновато развел лапками он.

— Помогай искать тогда.

Я начал методично, сантиметр за сантиметром, осматривать помещение. Стены. Пол. Потолок.

Остается только мебель. Книжные стеллажи. Старый сундук с бумагами. Стол…

Я подошел к дубовому письменному столу с резными ножками в виде львиных лап. Столешница потерта, со следами давно высохших чернил. Но что странно — у него не было ни одного выдвижного ящика.

Письменный стол без ящиков? Это нонсенс. Где же профессор держал свои личные вещи? Либо это был не письменный стол, либо…

— Фырк, можешь посмотреть внутреннюю структуру этого стола?

— Могу, конечно, — бурундук спрыгнул на столешницу. — А что мы там ищем?

— Любые полости, механизмы, пружины, все, что выглядит необычно.

— Секундочку.

Фырк буквально нырнул в толстую дубовую столешницу, исчез в ней.

Прошло секунд тридцать. Минута. Я уже начал беспокоиться.

— Фырк? Ты где там застрял?

Бурундук с довольным видом вынырнул прямо из резной ножки стола, картинно отряхиваясь, как пес после купания.

— Ха! Я так и знал! Хитрый старикашка, этот мой профессор! Там не просто тайник, там целая система!

— Что еще за система?

— Двойное дно в столешнице! Нет, даже не двойное — тройное! А сам механизм открытия… это же настоящее произведение инженерного искусства! Пружины, рычажки, противовесы. Любой часовщик позавидует!

— Как его открыть?