Нажал кнопку самого нижнего, подвального этажа. Двери с грохотом закрылись. Старая кабина недовольно дернулась и медленно поехала вниз.

— Нашли что-нибудь интересное в своих архивах? — неожиданно спросил он, глядя на мигающие цифры этажей.

— Нет, — коротко ответил я. — Пока что нет. А вы?

— Хм, — Серебряный нахмурился. — Лаборанты упорно молчат. Делают вид, что ничего не знают и ничего не происходит. Но я чувствую — врут. По крайней мере, двое из них совершенно точно что-то скрывают.

— Кто именно?

— Филимонов, ваш заведующий, и его молоденькая ассистентка. Каждый раз, когда я в их присутствии упоминаю «стекляшку», их эмоциональный фон резко меняется. Страх, чувство вины, что-то еще, более темное. Но провести полноценный допрос я не могу. Нужно остаться наедине, чтобы пробраться в их сознание достаточно глубоко.

Филимонов. Старый, трусливый лекарь, который больше думает о своей скорой пенсии, чем о науке. Неужели он мог быть замешан в чем-то настолько серьезном? Хотя… Это было бы идеальное прикрытие. Кто заподозрит мелкого, ничтожного труса и подхалима?

— И что вы планируете делать?

— Наблюдать. Слушать. Ждать. Рано или поздно кто-то из них обязательно проговорится. Паника делает людей очень болтливыми. А паника в вашей больнице, как я чувствую, растет с каждым днем.

Верно. Чем больше будет поступать тяжелых, умирающих больных, тем выше будет общее напряжение. А под таким давлением люди часто делают ошибки. Говорят лишнее. Выдают свои самые страшные секреты.

— И очень скоро, — продолжил Серебряный, глядя на свое отражение в тусклом металле стены лифта, — я узнаю, кто именно запустил эту эпидемию «стекляшки» в вашем городе. И тогда…

Он недоговорил. Но тут и без слов было все понятно. Сдаст его тем, кто его нанял.

Лифт остановился. Двери с натужным скрипом открылись на подвальный этаж.

— Мне направо, — безразлично сказал Серебряный. — У меня начинается ночная смена. Анализы крови, мочи, мокроты. Невероятно увлекательная работа для мастера-менталиста.

Сарказм в его голосе был почти осязаемым.

— Терпите, — сказал я. — Это ваше искупление.

— Искупление? — он усмехнулся. Холодно, без малейшей тени веселья. — Целитель Разумовский, я ни в чем не раскаиваюсь. Я делал то, что считал правильным. Я проверял вас обоснованно. И не подверг опасности пациентов в больнице. Не надо мне припоминать это каждый раз.

— Философия очень удобная.

— Реалистичная. В этом мире, как вы уже, наверное, успели заметить, побеждает не добро или зло. Побеждает сильнейший. Сегодня — это вы. А завтра — кто знает?

Он развернулся и, не сказав больше ни слова, пошел по тускло освещенному коридору. Спина идеально прямая, походка уверенная.

Опасный тип. Очень, очень опасный. Сейчас он на коротком поводке, но что будет, если этот поводок однажды оборвется?

Я посмотрел на часы. Почти девять вечера.

Хватит на сегодня. Домой. К нормальной, человеческой жизни. К Веронике. Хотя бы на несколько часов забыть об этой проклятой эпидемии, о смертельных вирусах, о загадках мертвых профессоров и живых менталистов.

Я решительно пошел в противоположную от Серебряного сторону, к лестнице, ведущей наверх.

Моя маленькая, уютная квартира встретила меня теплом, домашним уютом и божественным запахом жареной картошки с луком. Вероника хлопотала на кухне — я слышал знакомое шипение масла на сковородке и тихое звяканье посуды.

— Наконец-то! — Вероника выглянула из кухни, вытирая руки о передник. Она улыбнулась мне — устало, но искренне, тепло. — Я уже начала волноваться. Думала, ты опять решил заночевать в этой больнице.

— Было такое искушение, — признался я, снимая пальто и вешая его на крючок. — Но я решил, что столетние архивы никуда от меня не убегут.

— Правильно решил. Иди мой руки, ужин почти готов.

Я прошел в ванную. Включил холодную воду, долго плескал ею в лицо, пытаясь смыть с себя не только больничную грязь, но и эту усталость. В зеркале на меня смотрело осунувшееся лицо — темные круги под глазами, пробивающаяся на щеках щетина, какой-то загнанный блеск в глазах.

Выгляжу как зомби, вернувшийся с ночной охоты. Неудивительно, что Вероника волнуется. Еще пара таких дней, и я начну пугать своим видом не только ее, но и собственных пациентов.

Я вернулся на кухню. Вероника уже накрывала на стол — большая, дымящаяся сковорода с жареной картошкой и мясом, тарелка со свежими, хрустящими овощами, две большие чашки с чаем.

Простая, незамысловатая еда, но после целого дня на горьком кофе и сухих бутербродах это казалось настоящим королевским пиром.

— Садись, — мягко скомандовала она. — И рассказывай. Как прошел твой день? Что с мальчиком Шаповалова?

— Стабилен, — сказал я, с наслаждением вдыхая аромат еды. — ЭКМО работает нормально, без сбоев. Пока что все, тьфу-тьфу, хорошо.

Мы ели в уютном, комфортном молчании. Вероника время от времени бросала на меня странные, задумчивые взгляды — в них была смесь нежности, беспокойства.

Так, он чего-то хочет. Или что-то задумала. Определенно.

— Что? — наконец, не выдержал я. — Почему ты так на меня смотришь?

— Просто… думаю.

— О чем?

Она вдруг встала, начала молча, с какой-то преувеличенной аккуратностью убирать со стола посуду. Стоя ко мне спиной, не глядя мне в глаза.

— Илья, ты только, пожалуйста, не ругайся, но… у меня для тебя есть новости.

Новости. Новости, которые начинаются с фразы «ты только не ругайся». Это никогда, ни при каких обстоятельствах не бывает хорошими новостями.

Глава 18

Галина Павловна подала инструмент. В ее движениях сквозило холодное, почти демонстративное неодобрение — каждый жест говорил: «Я с этим категорически не согласна, но я выполняю приказ».

Пусть не соглашается. Пусть потом рассказывает своим подружкам в курилке, какой Шаповалов самодур и убийца. Главное, чтобы сейчас она четко и быстро делала свою работу.

Разрез.

Небольшой, аккуратный, не больше трех сантиметров, точно по переднему краю грудино-ключично-сосцевидной мышцы.

Кожа послушно расступилась под острым лезвием, обнажая желтоватую подкожную клетчатку. Минимальное кровотечение — всего несколько мелких, подкожных сосудов.

— Коагулятор, — коротко скомандовал Шаповалов.

Он аккуратно прижег кровоточащие сосуды. Легкий дымок от горелой плоти поднялся к яркой бестеневой лампе, растворился в ее холодном, безжалостном свете.

— Ранорасширитель Фарабефа, малый.

Он вставил небольшой ретрактор, развел края раны. Под пальцами — поверхностная фасция шеи, тонкая и нежная, как пергамент.

Анатомия. Вспоминай проклятую анатомию.

Платизма — широкая подкожная мышца