— Мастер Шаповалов, — Рыбников заговорил испуганным шепотом. — Может… может, еще не поздно? Мы можем сказать, что пациентка гемодинамически нестабильна, отложить операцию. Магистр Ерасов за это время успокоится, мы найдем какой-нибудь компромисс…

Компромисс. Любимое слово всех трусов и приспособленцев. Давайте найдем золотую середину между жизнью и смертью, между правильным решением и удобным.

Шаповалов даже не повернул головы, продолжая смотреть на свои идеально чистые руки под струей воды.

— Компромисс, Рыбников? Хорошо. Давай прямо сейчас найдем компромисс. Мы сделаем пациентке половину торакотомии — распилим только часть грудины. Удалим из средостения половину гноя. И спасем, соответственно, половину ее жизни. Такой вариант тебя устроит?

— Я… я не это имел в виду…

— Я прекрасно знаю, что ты имел в виду, — холодно отрезал Шаповалов. — Ты хочешь, чтобы мы сейчас тихо, покорно дали ей умереть по протоколу. Чтобы никто и никогда не мог нас ни в чем обвинить. «Мы сделали все строго по инструкции, какие к нам могут быть претензии». Так?

Рыбников молчал. Его адамово яблоко судорожно дергалось, как у повешенного.

Молчит. Потому что я прав. Потому что именно этого он и хочет — тихой, спокойной, протокольной смерти, за которую никто не накажет.

— Если сегодня что-то пойдет не так, — продолжил Шаповалов, закрывая кран локтем, — отвечать перед Гильдией буду я. Один. Вся юридическая ответственность на мне, есть письменное подтверждение Ерасова. А если мы сейчас просто развернемся и уйдем, эта женщина умрет. Гарантированно, в течение ближайших суток. При гнойном медиастините без адекватного хирургического лечения — стопроцентная летальность. Ты готов потом смотреть в глаза ее мужу, ее детям, и спокойно говорить: «Мы могли попытаться ее спасти, но, знаете ли, очень побоялись нарушить инструкцию»?

— Но магистр Ерасов…

— Магистр Ерасов теоретик, кабинетный червь, который прикрывается этими вашими протоколами, как щитом от жестокой реальности. Так что выбирай, Рыбников — ты врач или чиновник? Ты идешь со мной в операционную или прямо сейчас катишься к своему магистру Ерасову докладывать о моем очередном нарушении?

Рыбников сглотнул. На его бледном лбу выступили крупные капли пота.

— Я… я с вами, Игорь Степанович.

«Остался. Из страха передо мной или из последних, еще не до конца атрофировавшихся остатков совести — уже неважно. Главное, у меня будут вторые руки. В одиночку такую сложную, нестандартную операцию не потянуть.»

Шаповалов медленно поднял руки вверх, давая воде стечь с кончиков пальцев. Священный, веками отработанный ритуал каждого хирурга перед битвой. Чистые руки, чистая совесть, чистые намерения.

'Как этот Разумовский все это делает?

Как он умудряется каждый раз идти против всех, против всей системы, и при этом оставаться таким пугающе спокойным?

У меня сейчас руки подрагивают — и не от страха перед самой операцией, я и посложнее вещи в своей жизни делал. От ярости. От бешенства, что мне приходится каждый раз пробивать эту стену тупости, косности и трусости, чтобы просто, черт возьми, выполнить свой врачебный долг.'

— Пошли, — бросил он Рыбникову. — Пациентка ждет.

Операционная встретила их напряженной, почти оглушающей тишиной. Только монотонное, механическое гудение аппарата ИВЛ нарушало это молчание — размеренное шипение вдоха, короткая пауза, свистящий выдох.

Пациентка уже лежала на столе. Анна Сергеевна Минеева, сорок пять лет. Состояние крайне тяжелое.

За этими бездушными, казенными строчками медицинской документации — живой человек. Женщина, которая еще неделю назад, скорее всего, готовила борщ на ужин, проверяла уроки у своих детей, ругалась с мужем из-за его вредной привычки курить на кухне.

«А теперь вот лежит здесь, на тонкой грани между жизнью и смертью. И только я, Игорь Степанович Шаповалов, стою между ней и этой бездонной пропастью.»

Шаповалов встал справа от пациентки — веками отработанная позиция оперирующего хирурга.

Рыбников, бледный и вспотевший, занял свое место слева — место первого ассистента.

Операционная медсестра Галина Павловна — пожилая женщина лет пятидесяти, с лицом, которое, казалось, видело абсолютно все, — бесшумно подкатила к нему большой инструментальный столик.

— Йод, — коротко скомандовал Шаповалов.

Медсестра взяла длинный корнцанг с зажатым в нем марлевым шариком, с привычным, отработанным движением обмакнула его в темно-коричневый раствор антисептика. Но замерла, не донеся до кожи пациентки.

— Игорь Степанович, операционное поле… Вы уверены? Для гнойного медиастинита стандартный оперативный доступ — это срединная стернотомия. Нам нужно обрабатывать всю переднюю поверхность грудной клетки, а не…

— Шею, — твердо, не повышая голоса, сказал Шаповалов. — Правую боковую поверхность шеи. От угла нижней челюсти до яремной вырезки.

Медсестра на секунду замерла, потом медленно, с недоумением, переглянулась с анестезиологом. В их глазах, видимых над масками, читалась одна и та же эмоция — недоумение, смешанное с откровенным страхом.

Думают, я окончательно спятил. Лезть в средостение через шею — для них это все равно что оперировать аппендицит через ухо. Нонсенс. Бред сумасшедшего.

— Выполняйте, — рявкнул Шаповалов, теряя терпение. — Или мне самому взять у вас йод?

Медсестра вздрогнула и тут же начала обрабатывать указанную область. Широкие, уверенные концентрические круги от центра к периферии — еще один священный хирургический ритуал, отточенный до полного автоматизма.

— Скальпель, — Шаповалов молча протянул руку.

* * *

Кабинет профессора Снегирева. Тайная комната.

Я сидел прямо на пыльном деревянном полу, в окружении хаоса из бумаг. Аккуратные стопки тетрадей, толстые папки с пожелтевшими от времени листами, хрупкие страницы.

Три часа. Три гребаных часа я копаюсь в этом проклятом архиве. И что я нашел? Ничего.

Абсолютно ничего конкретного. Только туманные намеки, дурацкие загадки, обрывки мыслей и полустертые гипотезы.

«15 марта 1919 года — поступил странный пациент, на коже кристаллы.» «28 марта — кристаллы растут, становятся агрессивнее. Пациент в глубоком бреду.» «2 апреля — зафиксирован летальный исход. Тело немедленно сожжено.»

И все. Никаких выводов. Никакого детального анализа. Никакого протокола лечения. Как будто профессор специально, со злым умыслом, вырвал из своих дневников самые важные страницы. Или зашифровал их так хитро, что без специального ключа и не разобрать.

Фырк, который все это время с философским видом сидел на стопке книг, методично разгуливал из стороны в сторону.

— Эй, двуногий! Может, хватит уже изображать из себя архивного червя? Ты уже в третий раз одну и ту же тетрадь перелистываешь! Если бы там был прямой ответ, ты бы его уже давно увидел!

— Должен быть ответ, — упрямо пробормотал