«Моя больница»… Временно исполняющий обязанности заведующего уже возомнил себя местным королем. Типично. Дай человеку немного власти — и сразу увидишь все его истинное, мелкое нутро.

— Хорошо, — Шаповалов медленно встал, подошел к столу, взял чистый лист бумаги и ручку. — Давайте тогда оформим все официально.

— Что именно оформим? — опешил Ерасов.

— Ваш официальный, письменный запрет на проведение данной операции. Черным по белому. «Я, магистр Ерасов, в здравом уме и твердой памяти, запрещаю использование трансцервикального доступа для дренирования гнойного медиастинита у пациентки Минеевой А. С., несмотря на доказанную в многочисленных исследованиях высокую эффективность данного метода. Настаиваю на проведении стандартной широкой торакотомии с прогнозируемой летальностью восемьдесят процентов. Всю полноту ответственности за возможный летальный исход беру на себя». Дата, подпись, печать.

Ерасов отшатнулся от него, как от удара.

— Зачем… зачем это?

— Для истории болезни. Я аккуратно подошью этот ценный документ в историю болезни пациентки. Вместе со своим особым, альтернативным мнением и распечатками тех самых европейских исследований. И когда пациентка умрет — а она, к сожалению, почти наверняка умрет при вашем подходе — копии всех этих документов незамедлительно отправятся в Гильдию.

— Это… это шантаж!

— Это всего лишь тщательное документирование врачебных решений. К слову, — Шаповалов сделал короткую, многозначительную паузу, — пациентка Минеева, если я не ошибаюсь, — жена полковника Минеева, командира местного отделения ОМОНа. Человека, говорят, очень вспыльчивого и довольно мстительного. Представляете его реакцию, когда он узнает, что его любимую жену можно было спасти, но некий высокопоставленный магистр Ерасов запретил это делать из-за каких-то бюрократических формальностей?

«Блеф. Чистой воды блеф. Понятия не имею, кто ее муж. Но фамилия подходящая, а военные чины всех пугают до икоты.»

— Кроме того, — небрежно добавил Шаповалов, — граф Ушаков в последнее время очень интересуется внедрением в нашей губернии инновационных, современных методов лечения. Особенно после той истории, когда целитель Разумовский спас его сына. Граф регулярно запрашивает у Гильдии отчеты о внедрении современных столичных методик. Будет немного неловко объяснять ему, почему мы добровольно отказались от высокоэффективного метода в пользу устаревшего и смертельно опасного.

Еще один блеф. Но Ерасов не знает, что граф давно уже забыл и про больницу, и про инновации. Страх перед вышестоящими аристократами — лучший рычаг давления на таких вот карьеристов.

Ерасов стоял, открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба. Багровый цвет его лица сменился мертвенной бледностью. В глазах читалась откровенная паника.

Загнан в угол. Запретить операцию — значит, подставиться под удар и со стороны инквизиции, и со стороны влиятельных вельмож. Разрешить — значит, публично признать собственную некомпетентность и правоту Шаповалова. Классическая вилка.

— Я… Вы… — Ерасов сглотнул. — Действуйте. Но под вашу личную, персональную ответственность! Полную и безраздельную! Если что-то пойдет не так — отвечать перед Гильдией и родственниками будете вы!

— Я привык отвечать за свои решения, магистр Ерасов, — спокойно, почти равнодушно ответил Шаповалов. — В отличие от некоторых.

Ерасов развернулся и, не сказав больше ни слова, вышел, с такой силой хлопнув дверью, что стекло в смотровом окне жалобно дрогнуло.

Ушел. Зализывать раны и копить злобу. Но он еще обязательно вернется.

Такие, как он, никогда не прощают публичных унижений. Будет искать способ отомстить, подставить, нагадить. Ну и пусть. У него есть дела поважнее, чем бодаться с напыщенными, трусливыми индюками.

Шаповалов снова сел. Достал телефон, перечитал последнее сообщение от жены:

«Мишка стабилен. Разумовский только что заходил, проверил все настройки аппарата. Сказал, что к вечеру, возможно, попробуют немного снизить поддержку ЭКМО. Сказал, это очень хороший знак. Целую.»

Он быстро набрал ответ:

«Очень хороший. Значит, его собственный организм потихоньку восстанавливается. Целую вас обоих. Скоро буду.»

«Скоро» — это когда? Сегодня у него еще три плановых, тяжелейших операции. И наверняка еще подвезут экстренных. Завтра? Послезавтра?

Дверь тихонько открылась. Вошла операционная медсестра:

— Игорь Степанович, пациентка на столе. Анестезиологи закончили. Эндоскопическое оборудование подготовлено и откалибровано.

Он заранее распорядился все подготовить. Знал, что сможет продавить Ерасова.

— Иду, — Шаповалов решительно встал.

Сначала я спасу эту женщину. Потом еще троих из планового списка. А потом… потом видно будет.

Он направился в операционную, уже на ходу мысленно обдумывая план предстоящей операции. Разрез на шее, тупая диссекция тканей вдоль пищевода, аккуратный спуск в заднее средостение…

'Разумовский, черт бы тебя побрал. Ты, кажется, заразил меня своей манерой. Я начинаю думать, как ты — плевать на все протоколы, главное — результат. Рисковать, брать на себя всю ответственность, идти против системы.

И знаешь что? Мне это нравится. Впервые за много-много лет я чувствую себя не винтиком в огромной, неповоротливой бюрократической машине, а настоящим врачом'.

Спустя пятнадцать минут.

Он стоял у широкой хирургической раковины из нержавеющей стали, методично намыливая руки. Три минуты минимум — золотой, непреложный стандарт хирургической асептики.

Рядом, у соседней раковины, ординатор Рыбников намыливал руки так тщательно и испуганно, словно от этого действительно зависела его собственная жизнь, а не жизнь пациентки.

Его движения были механическими. На лбу, под одноразовой шапочкой, блестела испарина, хотя в предоперационной было прохладно.

Мальчишка в животном ужасе. Двадцать шесть лет, третий, выпускной год ординатуры, и он уже полностью, безвозвратно сломлен системой. Он боится не ошибиться во время операции — он боится нарушить протокол и потерять свой диплом. Весь его страх, направлен в совершенно неправильную сторону.

«Таким же, наверное, был и я лет тридцать, а то и двадцать пять назад. Молодой, напуганный, готовый на все ради одобрительной улыбки начальства. Потом, слава богу, понял — начальству на тебя глубоко плевать. Им важны только красивые показатели, гладкие отчеты, отсутствие жалоб и скандалов. А пациенты… пациенты — это всего лишь безликая, скучная статистика».

За большим стеклом виднелась сама операционная. Две молоденькие медсестры, готовящие инструменты, что-то оживленно перешептывались, бросая в их сторону косые, осуждающие взгляды.

Анестезиолог Голицын проверял свой наркозный аппарат с таким видом, будто готовился к собственной публичной казни.

«Все знают. Весть о моем конфликте с магистром Ерасовым уже разлетелась по всей больнице быстрее новой волны эпидемии гриппа. 'Шаповалов идет против протокола!» «Этот муромский сморчок решил, что он умнее всех!» «Если пациентка умрет, нас всех под монастырь подведут!»

Стадное чувство. Они боятся не смерти пациента, а оказаться на неправильной, проигравшей стороне этого конфликта. Если я сегодня выиграю и спасу эту женщину — завтра они будут говорить, что всегда в меня