Он обвел рукой свой убогий кабинет, но имел в виду всю эту огромную, захлебывающуюся в страданиях больницу.

— Степан, я с с шести утра вчерашнего дня не присел. Вот только на полу тут и все… Четыре экстренных операции сделал. Две — на самой грани. Разрыв аневризмы брюшной аорты у мужика-дальнобойщика — еле-еле вытащил. Ножевое проникающее в сердце у пацана двадцати лет — еще миллиметр, и был бы труп. Если бы не я, эти люди были бы уже мертвы. Ты это прекрасно знаешь.

— Но это же твой СЫН! — Груздин повысил голос.

— И если бы ему мог помочь только я — я бы уже был в дороге. Я бы бросил все, я бы плюнул на все последствия, я бы даже разрешения у тебя не спросил. Я бы просто сел в машину и гнал бы сто пятьдесят, пока движок не расплавился.

Шаповалов подошел к окну, встал рядом с Груздиным.

— Но мой Мишка сейчас в самых надежных руках. Я не знаю никого во всей Империи — слышишь, НИКОГО! — кому бы я доверил его больше, чем Разумовскому. А здесь без меня вы не справитесь. Если я уеду погибнет больше людей от этой стеклянной напасти. С таким я смириться никогда не смогу.

— Но ты же его отец! Ты должен быть рядом!

— Должен. И обязательно буду. Но не сейчас. Сейчас я гораздо нужнее здесь. В разгар эпидемии. Сколько у нас сегодня операций на день запланировано?

Груздин нехотя, с явным осуждением в голосе ответил:

— Семь плановых. И наверняка еще несколько экстренных подвезут — четверг, день всегда тяжелый.

Он улыбнулся — впервые за это долгое, страшное утро. Улыбка получилась кривой, усталой, но искренней.

— Вот видишь, — сказал он. — Как я тебя брошу в четверг?

Груздин покачал головой, в его глазах читалась смесь восхищения и недоумения.

— Вы все там какие-то ненормальные. Готовы жизнь положить за своих пациентов.

— Мы не ненормальные. Мы просто помним, зачем когда-то давали клятву Гильдии.

— Не пойму я вас, муромских, — Груздин с искренним недоумением развел руками. — У вас что, сердца из камня сделаны?

— Нет. Просто мы умеем правильно расставлять приоритеты. И еще… мы доверяем друг другу. Я сейчас доверяю Илье Разумовскому жизнь моего сына. Это высшая, абсолютная степень доверия, какая только возможна между лекарями.

И это была чистая правда.

Глава 16

Я сидел в глубоком кожаном кресле у окна, даже не попытавшись занять более формальное место за огромным столом для совещаний. Слишком устал для соблюдения субординации, слишком вымотан для пустых формальностей.

Реанимационный костюм все еще был на мне — влажный от пота, пропитанный резким запахом дезинфектантов. Одноразовая маска болталась на одном ухе.

Я должен был переодеться. Должен был принять душ, выпить чашку горячего, крепкого кофе, привести себя в относительный порядок перед обязательным докладом начальству.

Но на все это сейчас просто не было сил. Все силы, до последней капли, остались там, в детской реанимации, у постели маленького мальчика, ушли на спасение его жизни. Я смотрел в одну точку — на старое пятно от кофе на широком подоконнике.

Древнее, бурое, въевшееся в белую краску. Кто-то когда-то, много лет назад, поставил горячую чашку без блюдца. Совершенно незначительная мелочь, бытовая небрежность, но именно она сейчас полностью захватила мое внимание.

Странно, как человеческий мозг цепляется за такие вот незначительные, случайные детали в переломные моменты. Это какой-то способ защиты от информационной и эмоциональной перегрузки?

Отчаянная попытка найти что-то простое, стабильное в мире, где шестилетние дети умирают от искусственно созданных вирусов, а ты вынужден нарушать все мыслимые законы, чтобы их спасти?

— … учитывая все вышесказанное, я считаю, что применение экстракорпоральной мембранной оксигенации в данном, конкретном, клинически безнадежном случае было единственно верным, хотя и крайне рискованным решением, — голос Киселева доносился до меня как будто сквозь толстый слой ваты. — Хотя, безусловно, нельзя не отметить колоссальные риски. Тромбоз системного контура, газовая и воздушная эмболия, массивное кровотечение из места канюляции, развитие системных инфекционных осложнений…

Киселев перечислял возможные риски как заученную мантру. Типичная реакция хирурга старой школы — в первую очередь прикрыть собственную задницу, подробно перечислив в протоколе все возможные осложнения. Чтобы потом, если что-то пойдет не так, с чистой совестью заявить: «А я ведь предупреждал!». Это любимая фраза всех медицинских перестраховщиков.

— Риски есть всегда, Игнат Семенович, — отрезала Кобрук со своего места во главе стола. — Вопрос всегда в соотношении потенциального риска и ожидаемой пользы. Целитель Разумовский абсолютно правильно оценил ситуацию. Без применения ЭКМО ребенок был бы мертв уже.

Правильно оценил…

Фырк материализовался на подоконнике, рядом с тем самым кофейным пятном.

— Эй, двуногий! Ты еще с нами или уже в астрале витаешь? Они тут твои утренние подвиги обсуждают, поют дифирамбы твоему героизму, а ты сидишь как зомби! Хоть бы улыбнулся для приличия, показал бы, что тебе приятно!

— Отстань, — мысленно, почти безэмоционально ответил я. — Я думаю.

— О чем это ты так напряженно думаешь? О том, как круто ты сегодня всех сделал? Как в очередной раз показал этим провинциальным лекарям высший класс? Или, может, о том, что едва не сам приступ не схватил, когда сердце этого пацана остановилось?

И то, и другое. Но больше всего — о времени. О том, что его катастрофически, преступно мало.

Я думал о Мишке Шаповалове.

Маленькое тельце, подключенное к этому огромному, монструозному аппарату. Десятки прозрачных трубок, по которым непрерывно течет его кровь — темная, венозная из тела в машину, и ярко-алая, артериальная из машины обратно в тело.

Бесконечный, искусственный цикл, поддерживающий в нем жизнь.

ЭКМО — это не лечение. Это всего лишь костыль, временный протез для умирающих, отказавших органов.

Да, мы выиграли для него время. Но сам вирус «стекляшки» никуда не делся. Он все еще там, в каждой клетке его тела, он продолжает свою тихую, разрушительную работу. Кристаллы растут, ткани деградируют, воспаление медленно, но верно прогрессирует.

Если я в ближайшее время не найду настоящее, эффективное лекарство, а не просто симптоматическую поддержку, — Мишка умрет.

Может, не сегодня, не завтра, но через три-четыре дня точно. ЭКМО не может работать вечно. Канюли рано или поздно тромбируются, тончайшая мембрана оксигенатора забивается продуктами распада, начнется гемолиз — массовое разрушение эритроцитов.

Осложнения неизбежны, как восход солнца.

А сколько еще