— Но я не понимаю…

— Он из той редкой породы лекарей, для которых врачебный долг — это не пустые слова из клятвы, а смысл жизни. Понимаешь? Есть лекари, которые работают за зарплату. Есть те, кто работает за славу, за карьеру, за большие деньги. А есть те — их единицы, может, один на тысячу — кто работает потому, что просто не может иначе. Потому что видеть человеческое страдание и не попытаться помочь для них равносильно собственной смерти. Разумовский — он из таких.

«Как и я когда-то был. Тридцать, а то и тридцать пять лет назад, когда только-только пришел в хирургию зеленым, восторженным юнцом. Когда готов был оперировать сутками напролет, спать в ординаторской на жестком диване, питаться остывшим чаем и бутербродами — лишь бы спасать, спасать, спасать. Когда каждая спасенная жизнь была личной, пьянящей победой, а каждая смерть — личным, горьким поражением. До того, как обюрократился, зачерствел, начал думать о должностях, званиях и премиях больше, чем о самих пациентах.»

— Мы будем должны ему. По гроб жизни, — продолжил Шаповалов. — И если ему когда-нибудь понадобится наша помощь — любая помощь — мы сделаем для него все, что в наших силах. Вот так мы его и отблагодарим.

— Хорошо. Я поняла.

— А теперь иди к Мишке. Будь рядом. Держи его за руку. И говори ему, что папа скоро вернется.

— Обязательно. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

Он положил трубку, но еще долго сидел, глядя на деревянного богатыря на своем столе.

Впервые за много лет он чувствовал не только усталость, но и какую-то странную, почти забытую легкость. Как будто с его души сняли тяжелый, многолетний груз цинизма и профессионального выгорания.

Дверь кабинета открылась без стука.

В проеме стоял Степан Геннадьевич Груздин — заведующий хирургическим отделением Владимирской областной больницы. Высокий, седой, с лицом римского патриция и осанкой гвардейского офицера.

Из старой школы — тех хирургов, которые помнят медицину, когда врач был почти богом.

— Игорь Степаныч, ты чего… — он осекся, увидев Шаповалова на полу. — Что случилось? Ты… ты плакал?

Конечно плакал. Глаза красные, щеки мокрые, рубашка в пятнах от слез. Картина маслом — грозный начальник хирургии рыдает на грязном полу временного кабинета.

Шаповалов не стал отрицать очевидное.

— Чуть сына не потерял, Степан.

Груздин вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь, даже повернул старый шпингалет — чтобы никто не вошел, не увидел, не услышал. Спасибо ему за эту простую, мужскую деликатность. Он подошел, сел на единственный стул, придвинул его поближе.

— Рассказывай. Что случилось?

— Мишка. «Стекляшка», молниеносная, гипертоксическая форма. Привезли утром в реанимацию уже в агонии, прямо на руках у жены. ИВЛ не помогала, легкие не раскрывались, сердце остановилось…

Шаповалов сглотнул. Даже просто говорить об этом было физически больно, как трогать открытую, свежую рану.

— Думал, все. Конец. Мой мальчик умирает, а я в трехстах километрах от него и ничего — НИЧЕГО! — не могу сделать. Знаешь, что это такое, Степан? Быть врачом, хирургом, спасителем чужих жизней — и не мочь спасти собственного сына?

— Представляю, — тихо, но с глубоким сочувствием сказал Груздин. — У меня внук есть, четыре года. Если бы с ним, не дай бог, что-то… Не знаю, что бы я делал. Наверное, с ума бы сошел.

— Я знал, что я делал. Я умирал. Медленно умирал от собственного бессилия. А потом…

Шаповалов кивнул на телефон, лежащий на столе.

— Потом мой ординатор, Разумовский, сотворил настоящее чудо. Подключил Мишку к ЭКМО.

Груздин присвистнул — долго, с чувством, с неподдельным, профессиональным восхищением.

— ЭКМО? Ребенку? Шестилетнему ребенку⁈ Это же… Это же высший пилотаж! Это же надо иметь яйца из титана, чтобы на такое решиться в условиях обычной больницы!

— И руки из чистого золота, чтобы это осуществить, — добавил Шаповалов. — Канюляция бедренных сосудов у ребенка… Я бы, наверное, не рискнул. Честно тебе скажу. Побоялся бы.

— Разумовский… — Груздин задумчиво потер свой волевой подбородок. — Погоди, это тот самый? Про которого у нас тут уже легенды ходят?

— Тот самый. А что за легенды?

— О, у нас тут во Владимире о нем уже песни поют! — Груздин даже немного оживился. — Про экзамен. Барона фон Штальберга.

— Не знаю насчет песен, — Шаповалов медленно, с усилием поднялся с пола, отряхнул брюки. — Но диагност он гениальный. Находит то, что десятки других пропускают. И руки… Руки у него действительно золотые.

Мастерство, которое невозможно приобрести за полгода работы. Откуда оно у него? Где он этому учился? У кого? В его личном деле — обычное медучилище, несколько лет работы фельдшером на скорой, и все. А руки — как у столичного профессора с сорокалетним стажем.

— Повезло тебе с таким сотрудником, — Груздин встал, подошел к окну, посмотрел на суетливый больничный двор.

— Повезло, — тихо, но твердо согласился Шаповалов.

«Хотя еще пару месяцев назад я считал это проклятием. Помню, как возмущался, когда Кобрук перевела его со скорой в мое отделение: 'Какого черта вы мне подсовываете этого фельдшера⁈ У меня тут хирургия, а не курсы повышения квалификации!» Как я несколько раз пытался от него избавиться: «Анна Витальевна, заберите его в терапию, пусть там пенсионеров от запоров лечит!»

Дурак. Старый, зазнавшийся, самодовольный дурак. А он молча терпел все мои наезды и просто делал свою работу. Спасал людей. Каждый день, каждую смену. Доказывал все делом, а не словами. И вот сегодня — спас самого дорогого мне на свете человека.'

— Степан, — Шаповалов выпрямился, расправил плечи. — Мне нужно в Муром. Сын…

— Конечно! — Груздин резко повернулся от окна. — Езжай немедленно! Какого черта ты вообще еще здесь⁈ Я все прикрою, скажу начальству, что отпустил тебя по неотложным семейным обстоятельствам! Это же чрезвычайная ситуация!

— Но я не могу, — выдохнул Шаповалов.

Груздин застыл. На его лице отразилось такое неподдельное изумление, как будто Шаповалов только что заявил, что Земля на самом деле плоская.

— Что значит «не могу»? Игорь, ты в своем уме? У тебя сын при смерти!

— Он БЫЛ при смерти, — твердо поправил его Шаповалов. — А сейчас он стабилен. На ЭКМО, под наблюдением лучших специалистов в этой Империи. А