Я не мог остановиться. Если я сейчас брошу канюляцию — все будет кончено. ЭКМО — это был его единственный, последний шанс.

Вашин, не раздумывая, бросился к ребенку, положил скрещенные ладони на его крошечную грудину, начал ритмичные, отчаянные нажатия. Раз-два-три-четыре-пять…

Маленькая грудная клетка глубоко прогибалась под его сильными руками.

Петренко схватил длинный шприц, набрал адреналин, подбежал к кровати и, зажмурившись, воткнул иглу прямо через грудную клетку, в самое сердце. Химический кнут для умирающего, остановившегося миокарда.

А я продолжал медленно, мучительно вводить иглу. Еще миллиметр… Еще полмиллиметра…

Есть!

Темная, почти черная венозная кровь медленно потекла по прозрачной канюле иглы.

— Попал! Проводник!

Алина молниеносно подала тонкую, гибкую металлическую проволоку. Я осторожно провел ее через просвет иглы прямо в сосуд, фиксируя драгоценный доступ. Теперь вторая игла — в артерию.

Времени не было. Мозг ребенка умирал без кислорода. Каждая следующая секунда — это тысячи, миллионы безвозвратно потерянных нейронов.

Вторая игла.

Артерия была рядом, чуть глубже. Мой Сонар показывал ее как тусклую, едва пульсирующую красную линию. Ввожу…

Брызнула алая, яркая кровь — артериальное давление все еще было, искусственно поддерживаемое массажем сердца.

— Вторая есть! Канюли!

Две гибкие пластиковые трубки — по ним кровь мальчика должна была отправиться в свое спасительное путешествие через аппарат. Быстро, но предельно аккуратно я ввел их по установленным проводникам. Зафиксировал прочными шелковыми швами к коже — нельзя, чтобы они выскочили.

— Подключаем! — крикнул я Вашину, который уже стоял наготове у аппарата. — Запускай ЭКМО! СЕЙЧАС!

Вашин щелкнул несколькими переключателями. Аппарат ожил, загудел. Мощный роликовый насос заработал с характерным, почти живым, ритмичным звуком.

БУМ-тссс, БУМ-тссс, БУМ-тссс.

Темная, лишенная кислорода венозная кровь потекла из тела мальчика по прозрачным трубкам. Вошла в оксигенатор — искусственное, механическое легкое.

Прошла через тончайшую мембрану, насытилась спасительным кислородом, на глазах меняя свой цвет, становясь ярко-алой, живой. И тут же, под давлением насоса, устремилась обратно, в артерию.

Секунда…

Две…

Три…

Кожа мальчика, до этого мертвенно-фиолетовая, начала меняться. Синюшность уходила, таяла на глазах, как смываемая теплой водой акварель. Страшный фиолетовый оттенок сменился голубым, потом серым, потом… бледно-розовым!

Десять секунд…

— Есть ритм! — Петренко, не отрывавший взгляда от монитора, закричал так, будто увидел настоящее чудо. — Синусовый ритм! Шестьдесят ударов в минуту!

Пятнадцать секунд…

— Сатурация растет! — Вашин, следивший за датчиками на аппарате ЭКМО, доложил почти с восторгом. — Восемьдесят… восемьдесят пять… ДЕВЯНОСТО!

Двадцать секунд…

— Давление стабилизируется! — крикнула одна из медсестер, глядя на свой тонометр. — Девяносто на шестьдесят!

Все в комнате замерли, глядя то на мониторы, то на порозовевшего, дышащего ребенка.

Истошный писк тревоги сменился мерным, успокаивающим тиканьем. После оглушительного хаоса и паники наступила тишина.

Я медленно выпрямился, чувствуя, как адреналин начинает отпускать, оставляя после себя пустоту. В голове стучала только одна простая мысль: «Успели. Мы все-таки успели».

А теперь за дело.

Три часа прошло с того момента, как мы запустили ЭКМО. Три часа непрерывной, напряженной борьбы, ежеминутных корректировок, тончайшей настройки сложнейшего аппарата. Три часа, когда любая, даже самая незначительная ошибка могла стать последней.

Но мы выиграли. Пока что.

Мишка лежал на кровати, подключенный к мерцающему огоньками аппарату. Этот стальной монстр с десятками прозрачных трубок теперь был его сердцем и его легкими.

Кровь, темная и венозная, вытекала из его тела, бежала по контуру, проходила через оксигенатор, становилась ярко-алой и возвращалась обратно. Бесконечный, спасительный цикл жизни, поддерживаемый машиной.

Мальчик был без сознания, глубоко под медикаментозной седацией, чтобы не мешать аппарату. Но он был жив. Его кожа была розовой и теплой. Показатели на мониторе — сатурация стабильные девяносто пять процентов, артериальное давление в норме, температура медленно, но верно снижалась.

Работает. Проклятье, это работает!

ЭКМО дало его маленькому, измученному организму драгоценную передышку. Его легкие отдыхали, страшное воспаление понемногу спадало. Его сердце восстанавливалось, освобожденное от непосильной нагрузки. Еще день-два, и можно будет попробовать отключить его от аппарата, вернуть к самостоятельному дыханию.

Вся наша импровизированная команда выглядела так, будто вернулась с долгой, кровопролитной войны.

Вашин сидел прямо на полу, привалившись спиной к стене и закрыв глаза. Его рубашка промокла насквозь от пота. Киселев снял очки, устало тер переносицу — его обычно уверенные руки мелко, почти незаметно дрожали от пережитого напряжения.

Петренко просто отрубился в кресле в углу, обнимая планшет с протоколами, как плюшевого мишку. Медсестры передвигались по палате как сомнамбулы, на чистом автопилоте.

Даже Алина выглядела уставшей. Она села на стул рядом с кроватью, откинулась на спинку, и я впервые за все это время заметил, как она побледнела. Ее волосы выбились из-под шапочки, на лбу блестела испарина.

Все были молодцами. Каждый выложился не на сто, а на двести процентов. Без любого из них я бы точно не справился.

Только я один остался стоять у аппарата. Не мог отойти. Проверял показатели, корректировал поток, следил за давлением в контуре, за уровнем антикоагулянтов.

Паранойя? Возможно.

Но ЭКМО — невероятно капризная и опасная штука. Стоит на секунду ослабить контроль — и может случиться непоправимая катастрофа. Тромб в контуре, воздушная эмболия, разрыв мембраны оксигенатора…

— Двуногий, — Фырк материализовался на теплом корпусе монитора ЭКМО. — Ты это сделал. Ты спас этого пацана. Буквально вытащил его с того света.

— МЫ сделали, — поправил я, не отрывая взгляда от цифр. — Это была командная работа

— Не скромничай. Это была твоя идея, твое безумное решение, твои руки провели канюляцию в остановившееся сердце. Все остальные просто выполняли твои приказы.

— Хорошо выполняли. Идеально.

— Согласен, не спорю. Но генерал здесь был ты. И эта победа — твоя.

Победа… Слишком рано праздновать. Этот ребенок все еще в критическом состоянии. ЭКМО — это всего лишь костыль, а не полноценное лечение. Теперь нужно время, чтобы его собственный организм смог восстановиться. Сутки минимум, а лучше — двое.

Я вышел из реанимации, достал из кармана телефон. Нашел в списке контактов номер Шаповалова. Набрал.

Самый сложный звонок в жизни любого лекаря. Сказать отцу, что его ребенок жив, но при этом все еще висит на тоненьком волоске. Дать надежду, но не обещать невозможных чудес.

Гудок…

Второй…

На третьем Шаповалов схватил трубку, словно все это время держал ее в руке.

— Илья⁈ Что с Мишкой⁈ Он…

Он ждал три часа. Три часа абсолютного, мучительного ада,